3
ЛЕСТАТ: ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ
Она отпустила меня, и я сразу же камнем полетел вниз; в ушах ревел ветер. Но самое ужасное, что я ничего не видел! Я услышал ее голос: - Поднимайся.
В тот момент я остро сознавал свою беспомощность. Я падал на землю, и ничто не могло меня остановить; потом я поднял голову, у меня кололо в ушах, наверху смыкались облака, и я вспомнил башню, ощущение подъема. Я принял решение: наверх! И спуск немедленно прекратился.
Меня словно подхватил воздушный поток. Я моментально взлетел на несколько сотен футов, и облака оказались внизу - белая пелена, которую я с трудом мог разглядеть. Я решил пока плыть по течению. Зачем мне сейчас куда-то лететь? Может быть, я смогу открыть глаза, и ветер не помешает мне видеть, если перестану бояться боли.
Она где-то смеялась - в моей голове или наверху, не знаю. Ну же, принц, выше.
Я развернулся и снова взлетел, пока не увидел, что она направляется ко мне - одежды развевались, тяжелые косы плыли по ветру.
Она подхватила меня и поцеловала. Я попытался обрести равновесие, ухватившись за нее, посмотреть вниз и разглядеть, что происходит там, в щелках между облаками. Покрытые снегом горы, ослепительно сияющие в лунном свете, огромные синеватые склоны, исчезавшие в глубоких долинах, полных непроницаемого снега.
- Теперь подними меня, - прошептала она мне на ухо. - Неси меня на северо-запад.
- Я не знаю, где это.
- Знаешь. Твое тело знает. И твой мозг. Не спрашивай их, где это. Скажи им, что хочешь попасть туда. Этот принцип тебе знаком. Поднимая ружье, ты видел бегущего волка; ты не рассчитывал расстояние или скорость пули - ты просто стрелял, и волк падал.
Я еще раз поднялся с той же невероятной скоростью, и вдруг почувствовал, что в моих руках лежит тяжелый груз. Она не сводила с меня глаз, она заставляла меня нести ее. Я улыбнулся и, кажется, даже засмеялся вслух. Приподняв ее и поцеловав, я продолжил взлет без дальнейших перерывов. На северо-запад. Это направо, потом опять направо, и еще выше. Мой мозг действительно это знал; он знал область, над которой мы пролетали. Я совершил искусный разворот, затем - еще один; я кружился, обхватив ее покрепче, и мне нравилось ощущать вес ее тела, нравилось чувствовать, как ее грудь прижимается ко мне, как ее губы нежно касаются моих.
- Слышишь? - спросила она, приблизившись к моему уху.
Я прислушался. Ветер заглушал все на свете; но с земли доносился глухой хор человеческих распевов; некоторые голоса вторили другим, остальные пели разрозненно; громкая молитва на каком-то азиатском языке. Я слышал их далеко-далеко и совсем близко. Важно различать эти два звука. Первый - длинная процессия верующих, поднимающаяся по горным проходам, перебирающаяся через скалы, подбадривающая себя песнями, бредущая вперед невзирая на усталость и холод. А в каком-то здании - громкий исступленный хор, яростно распевающий в такт цимбалам и барабанам.
Я привлек ее голову к своей и посмотрел вниз, но облака превратились в сплошную белую простыню. Однако в мыслях верующих передо мной возникло прекрасное видение внутреннего дворика, храма с мраморными арками и просторных комнат с расписанными стенами. Процессия направлялась к этому храму.
- Я хочу посмотреть!
Она не ответила, но и останавливать меня не стала. Я устремился вниз, паря в воздухе, как птица, но постепенно опускаясь, пока мы не оказались в самой гуще облаков. Она снова стала легкой как перышко.
Выбравшись из моря белизны, я увидел, что внизу поблескивает храм, казавшийся крошечной глиняной моделью, а за извилистыми стенами то тут, то там вздымается земля. От пылающих костров исходил зловонный запах горящих трупов. И к этому скоплению крыш и башен со всех сторон по опасным тропам стекались извилистые потоки мужчин и женщин.
- Скажи мне, кто там, внутри, мой принц, - попросила она. - Скажи, кто бог этого храма.
"Посмотри! Подойди поближе!" - старый трюк, но я тут же начал падать и закричал.
Она подхватила меня и помогла удержаться в воздухе.
- Осторожнее, мой принц.
Мне казалось, что сердце мое вот-вот разорвется.
- Нельзя покинуть тело, чтобы заглянуть в храм, и одновременно продолжать полет. Смотри глазами смертных.
Я все еще дрожал, ухватившись за нее.
- Если ты не успокоишься, я уроню тебя снова, - ласково сказала она. - Прикажи своему сердцу делать то, что ты хочешь.
Я вздохнул поглубже. От постоянного ветра у меня внезапно заболело все тело. А глаза снова так сильно жгло, что я ничего не видел. Но я постарался не обращать внимания на эти неудобства, как будто их вовсе не существует. Я крепко обхватил ее и начал спускаться, приказав себе двигаться медленнее. Только тогда я опять попытался заглянуть в мысли смертных и увидеть все их глазами.
Золоченые стены, остроконечные арки, каждая стена покрыта украшениями; запах ладана смешивается с запахом свежей крови. Неясно, мельком, я увидел и его, "бога этого храма".
- Вампир, - прошептал я. - Кровососущий дьявол. Он приманивает их к себе и устраивает бойню в свое удовольствие. Там все провоняло смертью.
- Значит, смертей будет еще больше, - прошептала она с нежным поцелуем. - Теперь - совсем быстро, так быстро, чтобы смертные глаза тебя не увидели. Неси нас во двор, к погребальному костру.
Я мог бы поклясться, что все произошло прежде, чем я принял решение; я просто представил себе то, о чем она говорила! И я рухнул рядом с грубой оштукатуренной стеной, прямо на жесткие камни. Я весь дрожал, голова кружилась, внутренности сдавило от боли. Мое тело стремилось опуститься еще ниже, сквозь твердые камни.
- Очень неуклюже, мой принц, - тихо сказала она. - Мы чуть было не врезались в стену.
- Я не понимаю в точности, что произошло.
- Ах, но дело именно в этом, - объяснила она, - в слове "точность". Дух подчиняется тебе быстро и всецело. Подумай получше. Опускаясь, не перестаешь ни видеть, ни слышать; это просто происходит быстрее, чем ты сознаешь. Ты понимаешь, что происходит, когда ты щелкаешь пальцами, - с точки зрения чистой механики? Нет, не понимаешь. Но сделать это можешь. Как и любой смертный ребенок.
Я кивнул. Принцип был мне ясен - все равно что ружье и прицел.
- Разница только в масштабах.
- И в самоотдаче, бесстрашной самоотдаче.
Я кивнул. По правде говоря, мне хотелось упасть на мягкую кровать и поспать. Я моргнул при виде ревущего огня, при виде чернеющих в пламени тел. Кого-то бросили в огонь еще живым - я заметил поднятую руку со скрюченными пальцами. Но потом и он умер. Бедный дьявол.
Она коснулась холодной рукой моей щеки, губ, разгладила спутавшиеся волосы и откинула их назад.
- У тебя ведь никогда не было учителя - да? - спросила она. - Магнус оставил тебя сиротой в ту же ночь, когда создал тебя. Отец и братья были глупцами. А мать ненавидела своих детей.
- Я всегда сам был своим учителем, - хладнокровно ответил я. - И должен признаться, я всегда был своим самым любимым учеником.
Она рассмеялась.
- Может быть, это был небольшой заговор, - продолжал я, - между учеником и учителем. Но, как ты правильно заметила, больше никого не было.
Она улыбалась мне. В ее глазах отражалось пламя, лицо светилось пугающей красотой.
- Подчинись и доверься мне, - сказала она, - и я научу тебя тому, о чем ты и не мечтал. Ты никогда не ведал битвы. Настоящей битвы. Ты никогда не ощущал чистоты правого дела.
Я не отвечал. У меня кружилась голова, не только от долгого полета, но и от нежной ласки ее слов, от бездонной черноты ее глаз. Казалось, что значительная часть секрета ее красоты крылась в приятном выражении лица, в его спокойствии, в том, что глаза оставались прежними, даже если черты лица изменялись, когда она улыбалась или чуть-чуть хмурилась. Я знал, что если я дам себе волю, то происходящее приведет меня в ужас. Должно быть, она тоже это понимала. Она опять обняла меня.
- Пей, принц, - прошептала она. - Наберись сил для того, чтобы сделать то, что я хочу.
Не знаю, сколько прошло времени. Когда она отстранилась, я на мгновение почувствовал опьянение, потом к глазам вернулась привычная ясность. Сквозь стены доносилась громоподобная музыка.
- Азим! Азим! Азим!
Когда она потянула меня за собой, я словно лишился собственного тела. Я чувствовал свое лицо, кости под кожей, я дотронулся до чего-то твердого - это оказался я сам; но кожа... ощущение было абсолютно новым. Что от меня осталось?
Перед нами, как по волшебству, распахнулись деревянные двери. Мы молча прошли в длинный коридор, обрамленный узкими мраморными колоннами и остроконечными арками, но это оказалась внешняя сторона огромного центрального зала. Зал был переполнен исступленно кричащими верующими, которые не видели нас и даже не почувствовали нашего появления, но продолжали танцевать, петь, подпрыгивать в воздух в надежде хоть на миг увидеть своего единственного бога.
- Держись рядом со мной, Лестат, - прорезал шум ее голос, словно коснувшись меня бархатной перчаткой.
Толпа резко расступилась, люди кинулись в разные стороны. Вместо пения сразу же послышались вопли; когда путь к центру окончательно расчистился, начался хаос. Цимбалы и барабаны смолкли; нас окружили стоны и тихие жалобные крики.
Потом, когда Акаша сделала шаг вперед и откинула с лица покрывало, раздался громкий вздох изумления.
Далеко, в середине, на богато украшенном полу стоял кровавый бог Азим, облаченный в черный шелковый тюрбан и усыпанные драгоценными камнями одежды. С искаженным от ярости лицом он воззрился на Акашу и на меня.
Из толпы донеслись молитвы; пронзительный голос принялся выкрикивать гимн "вековечной матери".
- Молчать! - приказал Азим. Язык был мне незнаком; но это слово я понял.
В его голосе я слышал кровавые нотки; я видел, как кровь бежит у него по жилам. Я никогда еще в действительности не видел ни одного вампира, который бы просто давился кровью; он, безусловно, был не моложе Мариуса, но его кожа отливала темным золотом и вся была покрыта тонким слоем кровавого пота, вплоть до запястий крупных, мягких на вид рук.
- И ты смеешь являться ко мне в храм! - сказал он, и снова я не мог разобрать слов, но понял их лишь телепатически.
- Сейчас ты умрешь! - произнесла Акаша еще более тихим голосом. - Ты, кто сбил с пути истинного этих утративших надежду, наивных людей, ты, кто пьет их жизнь и кровь, словно раздувшаяся пиявка!
Среди верующих раздались вопли, мольбы о милосердии. Азим снова велел им молчать.
- Какое право имеешь ты осуждать мой культ, - воскликнул он, указывая на нас пальцем, ты, с незапамятных времен молча сидевшая на своем троне?!!
- Время началось не с тебя, мой проклятый красавчик, - отвечала Акаша. - Когда ты родился, я была уже стара. И теперь я восстала, чтобы править, как мне и подобает. И смерть твоя послужит уроком для твоего народа. Ты мой первый великомученик. Ты сейчас умрешь!
Он собрался броситься на нее, и я попытался встать между ними. Но все произошло слишком быстро: она схватила его невидимой рукой и оттолкнула назад, так что он поскользнулся на мраморных плитах, качнулся, чуть не упал и, закатив глаза, заплясал, пытаясь обрести равновесие.
А потом, издав булькающий вопль, он загорелся. Сначала - его одежда, потом задымился он сам, в полумраке к потолку поднялась тонкая серая струйка, а потрясенная толпа закричала и завыла. Он извивался на полу, пожираемый пламенем; затем внезапно, согнувшись пополам, поднялся, пристально посмотрел на нее и помчался к ней, вытянув руки.
Казалось, он доберется до нее прежде, чем она решит, что делать. И я снова попытался заслонить ее, но быстрым движением правой руки она отшвырнула меня в людскую массу. Я упал на полуобнаженные тела, старавшиеся выбраться из-под меня, пока я пытался подняться на ноги.
Я развернулся и увидел, что он стоит ближе чем в трех футах от нее, рычит и стремится пробиться к ней сквозь невидимую и непробиваемую стену.
- Умри же, проклятый, - вскричала она. Я закрыл уши руками. - Пади в бездну забвения. Я создам ее для тебя!
Голова Азима лопнула. Из разорванного черепа повалил дым, и вырвалось пламя. Глаза почернели. Вспыхнув, воспламенилось все тело; но он опустился на пол совсем по-человечески - вскинув кулаки и изогнув ноги, как будто все еще надеялся подняться. Потом его фигура совсем исчезла в оранжевом костре.
Толпу охватила паника, как тогда, после рок-концерта, когда начался пожар, а нам с Габриэль и Луи удалось бежать.
Но здесь истерия достигла опасной грани. Люди натыкались на тонкие мраморные колонны, все бросились к дверям, давя друг друга.
Акаша резко развернулась на одном месте, взметнулся вихрь черного и белого шелка, невидимые руки схватили смертных и швырнули их на пол. Тела затряслись в конвульсиях. Женщины, увидев поверженных жертв, взвыли и принялись рвать на себе волосы.
Я не сразу осознал, что происходит: она убивала мужчин. Не огнем. Невидимым ударом по жизненно важным органам. Из их ушей и глаз хлынула кровь. На нее бросились несколько разъяренных женщин, но их постигла та же участь. Всякая попытка напасть на нее мгновенно подавлялась.
Потом у меня в голове раздался ее голос:
"Убей их, Лестат. Уничтожь мужчин, всех до единого".
Я был парализован. Я встал рядом с ней, чтобы никто до нее не добрался. Но у них не было такой возможности. Это было страшнее самых кошмарных снов, превосходило все ужасы, в которых я когда-либо в своей проклятой жизни принимал участие.
Неожиданно она оказалась прямо передо мной и схватила меня за руки. И разум мой затопил ледяной звук ее тихого голоса:
"Мой принц, любовь моя. Сделай это ради меня, уничтожь мужчин, чтобы легенда об их избиении пережила легенду о храме. Это приверженцы кровавого бога. Женщины беспомощны. Накажи мужчин во имя меня".
- О Господи, помоги мне! Пожалуйста, не требуй этого от меня, - прошептал я. - Ведь это лишь жалкие смертные!
Толпа утратила боевой дух. Те, кто выбежал на задний двор, оказались в ловушке. Повсюду лежали трупы и рядом - те, кто их оплакивал, а из ни о чем не ведавшей толпы у передних ворот послышались жалобные мольбы.
- Отпусти их, Акаша, пожалуйста! - просил я. Наверное, я за всю жизнь никого ни о чем так не умолял. Какое отношение к нам имеют эти бедняги?
Она приблизилась. Теперь я видел только ее черные глаза.
- Любимый, это божественная война. Не омерзительное уничтожение человеческих жизней, которое ты устраивал каждую ночь без всякого плана, без причины, просто ради выживания. Ты будешь убивать во имя меня и ради того, что начато мною, и я дарую тебе величайшую свободу: я скажу, что убить твоего смертного брата - правое дело. Теперь же воспользуйся силой, которую я передала тебе. Выбирай жертв поочередно и действуй либо с помощью невидимой силы, либо собственными руками.
У меня кружилась голова. Неужели в моей власти остановить людей на бегу? Я оглядел дымный зал, где в курильницах все еще тлел ладан, люди падали друг на друга, мужчины и женщины в ужасе обнимались, а кто-то пытался спрятаться в укромных уголках, надеясь там обрести безопасность.
- Единственное предназначение их - послужить тебе уроком, - сказала она. - Исполни мой приказ.
Кажется, передо мной появилось видение; ибо его, безусловно, породило не мое сердце или разум. Я увидел перед собой тощую, изнуренную фигуру и, сверкнув глазами и заскрежетав зубами, направил на него луч моей злобы; жертва приподнялась в воздух и отлетела назад; изо рта полилась кровь. Безжизненный, ослабевший мужчина рухнул на пол. Похоже на спазм, а после - не требующий усилий крик; словно невидимый, но мощный голос преодолевает большое расстояние.
"Да, убей их. Целься в наиболее уязвимые места, рви их - пусть прольется кровь. Ты же знаешь, что тебе всегда этого хотелось. Просто убивать, уничтожать без сожаления, без угрызений совести!"
Это правда, истинная правда; но это запрещено, запрещено строже, чем что-либо другое на этой земле...
"Любовь моя, это так же заурядно, как голод, так же заурядно, как время. А ты получил мою силу и мой приказ. То, что мы сейчас сделаем, положит этому конец".
На меня, обезумев, бросился молодой мужчина, протягивая руки к моему горлу.
"Убей его!"
Он выкрикивал проклятия в мой адрес, но я отбросил его назад при помощи невидимой силы; спазм сдавил мне горло и живот; виски напряглись; я почувствовал, как нечто извергается из меня, как оно дотронулось до него, почувствовал так, словно расколол руками его череп и сжал мозг. Смотреть на это не нужно. Достаточно того, что я заметил, как изо рта и ушей по голой груди полилась кровь.
О, как же она была права - мне так этого хотелось! Как я мечтал об этом в ранней смертной юности! Блаженство в убийстве, в убийстве тех, кто носит разные имена и в то же время единственное имя - враг, тех, кто заслужил смерть, тех, кто был рожден убивать, - в убийстве в полную силу. Мое тело превратилось в единый цельный мускул, зубы сжались, ненависть слилась с невидимой силой.
Они кинулись врассыпную, но это меня только подхлестнуло. Я вернул их назад и вдавил в стену. Невидимым лучом я целился в сердце, и слышал, как рвутся сердца. Я вертелся из стороны в сторону, уверенно направляя мгновенный удар то на одного, то на другого, то на третьего - он помчался в коридор, то на четвертого, которым сорвал с цепей лампу и безрассудно швырнул в меня.
Я загнал их в дальние помещения храма, с радостной легкостью заставляя бежать по кипам золота и серебра, длинными невидимыми пальцами переворачивая их на спину и сжимая этими пальцами их артерии, пока плоть не лопалась под напором крови.
Одни женщины сгрудились вместе и всхлипывали; другие спасались бегством. Шагая по телам, я слышал хруст костей. И тогда я осознал, что она тоже убивает, что мы убиваем вместе и храм заполняется калеками и мертвецами. Все пропиталось удушливым, противным запахом крови; его не мог развеять даже свежий холодный ветер; в воздухе носились тихие, отчаянные вскрики.
Ко мне мчался настоящий гигант - глаза навыкате, в руке огромный кривой меч. Я в ярости выхватил у него меч и рубанул его по шее. Клинок прошел через кость, сломался и одновременно с головой упал к моим ногам.
Я оттолкнул тело ногой. Я вышел во двор и посмотрел на тех, кто в ужасе кинулся прочь. У меня не осталось ни рассудка, ни совести. Бездумная охота - гнать их, загонять в угол, отбрасывать в сторону женщин, которые их прикрывали или же старались их спрятать, и целиться в самое уязвимое место, наносить удары, пока они не прекращали двигаться.
Передние ворота! Она зовет меня. Мужчины во дворе мертвы; женщины рвут на себе волосы и всхлипывают. Я прошел через разрушенный храм, мимо плакальщиц и мертвецов. Толпа, собравшаяся у ворот, стояла на коленях в снегу, не подозревая о том, что произошло внутри, взывая в отчаянной мольбе:
- Допусти меня в храм; допусти меня к лику и к жажде Господней.
При виде Акаши их крики стали еще громче. Они тянули руки к ее одежде; замки не выдержали, ворота распахнулись настежь. Над горной тропой взвыл ветер; колокол на башне издал тихий глухой звук.
Я снова набросился на них, разрывая головы, сердца, артерии. Я видел, как они падают в снег, раскинув тонкие руки. Ветер пропах кровью. В жуткие вопли ворвался голос Акаши - она приказывала женщинам отойти подальше и только в этом случае обещала им безопасность.
Как ангел с незримым мечом двинулся я на извилистую тропу. И наконец все они пали на колени в ожидании смерти. Они принимали ее с отвратительной пассивностью!
Внезапно я почувствовал, что она обнимает меня, хотя ее нигде поблизости не было. В голове раздался ее голос:
"Прекрасная работа, мой принц".
Я не мог остановиться. Невидимая сила стала частью моего тела, я не мог удерживать ее, как если бы я открыл рот, чтобы вдохнуть воздух, и если не вдохну, то умру. Но она заставила меня сдержаться. По телу распространилось спокойствие, как будто мне в вены вкололи наркотик. Наконец я остановился, сила ушла внутрь, где и осталась.
Я медленно обернулся. Я бросил взгляд на чистые снежные вершины, на идеально черное небо, на длинную цепочку темных тел, усеивавших всю дорогу, начиная от ворот храма. Женщины жались друг к другу, всхлипывали, не веря своим глазам, или же издавали тихие стоны ужаса. Такого запаха смерти я никогда еще не ощущал. Я посмотрел на частицы плоти и запекшейся крови, приставшие к одежде. Но мои руки! Мои руки были чисты и сияли белизной.
"О Господи, я этого не делал! Это не я. Не я. Мои руки чисты!"
О нет, это я! И кто я есть, если натворил такое, если мне это нравилось, нравилось до умопомрачения, нравилось, как мужчинам всегда нравилась война и ее абсолютная свобода морали...
Казалось, наступила тишина.
Если женщины и продолжали плакать, то я их не слышал. Как не слышал и ветра. Я опустился на колени рядом с последним убитым мною мужчиной, опустил руку в лужу крови у его рта и размазал эту кровь по ладоням и по лицу.
Никогда за двести лет не убивал я, не пробуя вкуса крови, не отнимая ее вместе с жизнью. И это было чудовищно. Но за эти несколько жутких минут я убил гораздо больше, чем за все прошедшие годы. И сделал это с той же легкостью, с какой мыслил или дышал! О, этого никогда не искупить! Никогда не оправдать!
Я смотрел на снег сквозь окровавленные пальцы, плакал и ненавидел себя за это. Постепенно я осознал, что в женщинах произошла какая-то перемена. Вокруг что-то происходило, как будто холодный воздух согрелся и ветер оставил крутой склон в покое.
Потом перемена достигла и меня, подавив боль и даже замедлив биение сердца.
Плач действительно прекратился. Женщины в самом деле двигались по двое и трое, ступая по тропе как в трансе, перешагивая через трупы. Казалось, играет приятная музыка, земля покрывается ковром из разноцветных весенних цветов, а воздух благоухает.
Но ведь на самом деле ничего этого нет! В облаке приглушенных красок мимо меня шли женщины в шелках, лохмотьях и темных плащах. Я встряхнулся. Где моя способность соображать? Нет времени предаваться иллюзиям. Эта сила и эти трупы - отнюдь не сон, и я не мог, не имел права отдаться этому всепоглощающему чувству благополучия и покоя.
- Акаша! - прошептал я.
И, подняв глаза - не то чтобы мне этого хотелось, но пришлось, - я увидел ее на отдаленном утесе; женщины, от мала до велика, двигались к ней; некоторые так ослабли от голода и холода, что остальным приходилось тащить их по замерзшей земле.
Все стихло.
Не произнося ни слова, она заговорила с теми, кто собрался перед ней. Наверное, она обратилась к ним на их языке или же на таком наречии, которое стояло выше любого земного языка. Не знаю.
Как в тумане, я видел, что она простерла к ним руки. По белым плечам струились черные волосы, беззвучный ветер едва шевелил складки ее простого длинного платья. Я осознал, что в жизни не видел ничего прекраснее, и ее красота заключалась не просто в сумме физических достоинств, но в абсолютном спокойствии, которое я прочувствовал до глубины души. Когда она заговорила, на меня снизошла блаженная эйфория.
"Не бойтесь, - говорила она. - Кровавое царствование вашего бога окончено, теперь пора вернуться к истине".
Верующие запели негромкий гимн. Некоторые бились лбами о землю. Казалось, ей это нравится, во всяком случае она не возражала.
"Теперь вы должны вернуться в свои деревни, - продолжала она. - Вы должны рассказать всем, кто знал о существовании кровавого бога, что бог умер. Его уничтожила Царица Небесная. Царица уничтожит каждого мужчину, который не перестанет в него верить. Благодаря Царице Небесной на земле воцарятся мир и покой. Мужчин, угнетавших вас, ждет смерть, но вы должны дождаться моего знака".
Она умокла, и опять послышались гимны. Царица Небесная, Богиня, Добрая Мать - старое молебствие, пропетое на тысяче языков, обрело новую форму.
Я встряхнулся. Заставил себя встряхнуться. Необходимо сбросить эти чары! Это просто трюк, проделанный с помощью той же силы, которой я совершал убийства, - нечто, поддающееся определению и измерению; но ее облик и гимны действовали на меня как наркотик. Мягкое, обволакивающее чувство: все хорошо; все так, как должно быть; все мы в безопасности.
Откуда-то из залитых солнцем уголков моей памяти всплыл день - обычный день, - когда в мае месяце в нашей деревне среди благоухающих клумб мы короновали статую Девы Марии и пели прекрасные гимны. О, как же было красиво, когда к покрытой покрывалом голове Святой Девы подносили венок из белых лилий! В ту ночь я шел домой, распевая эти гимны. В старом молитвеннике я нашел изображение Девы Марии, которое околдовало меня и переполнило мою душу религиозным рвением... Совсем как сейчас...
А откуда-то из более потаенных глубин, куда солнце никогда не проникало, вырвалось осознание того, что если я поверю в нее и в ее слова, то эта неописуемая сцена, эта бойня, которую я устроил среди слабых и беспомощных смертных, будет каким-то образом искуплена.
"Ты будешь убивать во имя меня и ради того, что начато мною, и я дарую тебе величайшую свободу: я скажу, что убить твоего смертного брата - правое дело".
- Идите, - громко сказала она. - Оставьте этот храм навсегда. Оставьте мертвых на милость снегов и ветров. Говорите со своим народом. Грядет новая эра, и те мужчины, кто прославлял смерть и убийство, получат свою награду; и вы обретете эру покоя. Я вернусь к вам. Я наставлю вас на путь истинный. А тем временем верьте в меня и в то, чему стали свидетелями. И скажите остальным, что они тоже могут уверовать. Пусть мужчины придут и узрят, что их ожидает. Ждите моего знака.
Единой массой ринулись они выполнять ее приказ; они побежали вниз по горной тропе к тем паломникам, кому удалось избежать резни; пронзительные, исступленные вопли наполнили снежную пустоту.
По долине пронесся ветер; из храма на вершине горы донесся новый глухой удар колокола. Ветер рвал с трупов скудные одежды. Пошел снег, сначала слабый, мягкий, затем - густой; он покрывал коричневые ноги, руки и лица, лица с открытыми глазами.
Развеялась атмосфера благополучия, и все отвратительные аспекты случившегося опять обрели очертания; никуда от них было не деться. Женщины, видение... Трупы в снегу! Неоспоримые свидетельства разрушительной и губительной силы.
Тишину нарушил тихий звук: внутри храма что-то падало и разбивалось...
Я повернулся к Акаше. Она неподвижно стояла на маленьком утесе, плащ свободно ниспадал с плеч, кожа казалось такой же белой, как падающий снег. Ее глаза были устремлены на храм. Звуки не прекращались, и я понял, что происходит внутри.
Разбиваются бочонки с маслом, падают канделябры. С мягким шепотом огонь перекидывается на ткань. Наконец из колокольни и из-за задней стены повалил дым, густой и черный.
Колокольня содрогнулась; страшный грохот эхом отразился от далеких утесов, посыпались камни, и башня обрушилась на долину. Колокол, издав прощальный удар, исчез в мягкой белой бездне.
Храм был охвачен огнем.
Мои глаза слезились от дыма, который вместе с угольками и сажей пригнал к тропе ветер.
Я смутно сознавал, что, несмотря на снег, мне совсем не холодно. Что после стольких убийств я не чувствую усталости. Моя плоть даже стала белее, чем раньше. И легкие впитывали воздух так свободно, что я не слышал звуков собственного дыхания; сердце билось тише и ровнее. Холодела только израненная душа.
В первый раз в жизни, будь то жизнь смертная или бессмертная, я боялся, что могу умереть. Я боялся, что она уничтожит меня, причем имея на то причины, потому что я попросту не смогу повторить то, что сделал. Я не смогу участвовать в исполнении ее замысла. И я молился, чтобы обрести в себе силы отказаться.
Она положила руки мне на плечи.
- Повернись и посмотри на меня, Лестат.
Я исполнил ее просьбу. И опять передо мной предстало воплощение самой обольстительной красоты.
"Я твоя, любимый. Ты - мой единственный настоящий спутник, мое самое отточенное орудие. И тебе это известно".
И вновь дрожь волной прошла по моему телу. "Господи, где же ты, Лестат? Ты собираешься утаить то, что у тебя на душе?"
- Акаша, помоги мне, - прошептал я. - Объясни. Зачем ты хотела, чтобы я совершил это убийство? Что ты имела в виду, когда говорила, что мужчин следует наказать? Что на земле воцарится покой? - Какие глупости я произносил! Глядя в ее глаза, я мог поверить, что она - богиня. Она вытягивала из меня уверенность, как кровь.
Меня внезапно затрясло от страха. Затрясло. Я впервые понял, что значит это слово. Я хотел еще что-то сказать, запнулся, но в конце концов выпалил:
- Во имя какой морали все это случится?
- Во имя моей морали! - ответила она с едва заметной, но по-прежнему прелестной улыбкой. - Я есть причина, оправдание и право, по которому это случится! - Ее голос похолодел от ярости, но приятное выражение лица не изменилось. - Теперь послушай меня, прекрасный принц, - сказала она. - Я люблю тебя. Ты пробудил меня от сна ради достижения моей великой цели; мне радостно просто смотреть на тебя, видеть свет твоих голубых глаз, слышать твой голос. Твоего понимания боли не хватит, чтобы осознать, какую рану нанесла бы мне твоя смерть. Но звезды свидетели, ты поможешь выполнению моей миссии. Иначе ты будешь лишь тем оружием, которое положит всему начало, как Иуда у Христа. И я уничтожу тебя, как Христос уничтожил Иуду, когда ты перестанешь быть мне полезен.
Меня охватила злость. Я ничего не мог поделать. Внутри у меня все кипело.
- Да как ты смеешь делать подобные вещи?! - воскликнул я. - Отсылать прочь эти невежественные души, забив им головы безумной ложью!
Она молча уставилась на меня; казалось, она меня ударит; ее лицо застыло, как у статуи.
"Ну вот, момент настал, - подумалось мне. - Я умру, как Азим. И не смогу спасти ни Габриэль, ни Луи. Не смогу спасти Армана. Я не буду сопротивляться, потому что это бесполезно, - даже не шелохнусь. Если придется бежать от боли, уйду как можно глубже в себя. Я обрету какую-нибудь последнюю иллюзию, как Беби Дженкс, и буду держаться за нее, пока не перестану быть Лестатом".
Она не двигалась. На горе догорал огонь. Снегопад усилился, и она стала похожа на безмолвный призрак, сама белая как снег.
- Ты действительно ничего не боишься, да? - спросила она.
- Я боюсь тебя, - ответил я.
- О нет, я так не думаю.
Я кивнул.
- Боюсь. И скажу тебе, кто я такой. Я мерзкий червь на лице земли. И не более того. Гнусный убийца, охотящийся за людьми. Но я знаю, кто я! И не притворяюсь кем-либо другим. Ты же перед этими невежественными людьми объявила себя Царицей Небесной! Как ты собираешься оправдать эти слова, и как они отзовутся в недалеких наивных умах?
- Какая самонадеянность, - сказала она. - Какая невероятная самонадеянность, и все-таки я тебя люблю. Я люблю твое мужество, даже твою опрометчивую безрассудность, которая всегда тебя спасала. Я даже глупость твою люблю. Как ты не понимаешь? Нет такого обещания, которое я не могла бы сдержать! Я превращу мифы в реальность! Я и есть Царица Небесная! И Небеса воцарятся на земле. Я и есть именно та, кем себя называю!
- О Господи Боже, - прошептал я.
- Не говори пустых слов. Эти слова никогда ни для кого ничего не значили! Ты стоишь рядом с единственной богиней, которую тебе суждено увидеть. Ты - единственный бог, которого узнают эти люди! И теперь ты должен мыслить, как подобает богу, мой прекрасный. Ты должен перебороть свои ничтожные эгоистичные амбиции. Неужели ты не понимаешь, что произошло?
Я покачал головой.
- Ничего я не понимаю. Я схожу с ума.
Она запрокинула голову и засмеялась.
- Мы - это то, о чем они мечтают, Лестат. Нельзя их разочаровывать. Если мы их разочаруем, то предадим истину, заключенную в земле, по которой ступаем.
Она отвернулась от меня. Она еще раз поднялась на край заснеженного камня, где стояла прежде. Она смотрела вниз, на долину, на тропу, врезавшуюся в острый утес, на пилигримов, повернувших вспять, когда женщины передали им ее слова.
Каменный лик горы отразил раздавшиеся крики. Я слышал, как там, внизу, умирают мужчины, - оставаясь невидимой, она поразила их с помощью своей силы, великой, полной соблазнов силы. Женщины, обезумев, заикаясь, бормотали о чудесах и видениях. Поднялся ветер и, казалось, поглотил все на свете - холодный, равнодушный ветер. На мгновение передо мной мелькнуло ее мерцающее лицо; она приблизилась ко мне, и я подумал, что сейчас умру, - вот идет моя смерть... лес и волки… и негде спрятаться. Я закрыл глаза.
Проснулся я в каком-то небольшом доме. Я не знал, как мы туда попали, сколько времени прошло с момента бойни в горах. Я тонул в море голосов, то и дело погружался в сон, в ужасный, но знакомый сон. В этом сне я видел двух рыжеволосых женщин. Они стояли на коленях перед алтарем, на котором лежало тело, и готовились к ритуалу, к жизненно важному ритуалу. И я отчаянно пытался понять содержание сна, ибо от этого, казалось, зависело очень и очень многое. Я не должен больше забывать о нем
Но потом сон померк. И вновь возникли голоса, замелькали непрошеные образы.
В комнате, где я лежал, было грязно и темно, и к тому же мерзко пахло. В соседних домишках люди жили в нищете, детишки плакали от голода, повсюду стоял запах кухонных очагов и прогорклого жира.
Здесь шла война, настоящая война. Не разгром у горы, но обыкновенная война двадцатого века. Из мыслей страдальцев я выхватил ее вязкие картины - горят автобусы, зажатые внутри люди бьются о закрытые окна; взрываются грузовики, женщины и дети бегут от пулеметного огня.
Я лежал на полу, словно меня туда бросили. А Акаша стояла в дверях, плотно закутавшись в плащ, оставив открытыми только глаза, и всматривалась в темноту.
Поднявшись и подойдя к ней, я увидел грязный переулок - лужи и маленькие хижины с жестяными крышами, а некоторым крышами служили промокшие газеты. Прислонившись к грязным стенам, спали люди, завернутые с ног до головы в тряпки, похожие на саван. Но то были не мертвецы, и крысы, от которых они старались укрыться, это понимали. Они обгрызали лохмотья, а люди дергались и вскрикивали во сне.
Здесь было жарко, отчего вонь мочи, фекалий и рвоты умирающих детей только усиливалась. Я даже почувствовал запах голода корчившихся в спазмах детишек. И густой сырой запах канав и выгребных ям.
Это была не деревня; это был район лачуг и хижин, прибежище безнадежности. Между домами валялись трупы. Болезни распространялась повсюду; старики и больные сидели в темноте, ни о чем не мечтая, разве что о смерти, где-то плакали дети.
В переулке показался едва держащийся на ногах ребенок с распухшим животом, он кричал, потирая кулачком опухший глаз.
Нас он не разглядел. Он переходил от двери к двери и плакал, в тусклом свете поблескивала его гладкая коричневая кожа.
- Где мы? - спросил я.
К моему изумлению, она обернулась и ласково погладила меня по лицу и волосам. Я испытал огромное облегчение. Но грубые страдания этого места были слишком велики, чтобы мое облегчение хоть что-нибудь значило. Значит, она не уничтожила меня; она привела меня в ад. С какой целью? Повсюду царили горе и отчаяние. Как можно изменить несчастную жизнь этих жалких людей?
- Мой бедный воин, - сказала она. В ее глазах стояли кровавые слезы. - Разве ты не знаешь, где мы?
Я не ответил.
Она медленно заговорила мне на ухо:
- Стоит ли перечислять все названия? - спросила она. - Калькутта, если хочешь, или Эфиопия, или же улицы Бомбея; эти бедные души могут быть крестьянами Шри-Ланки или Пакистана, Никарагуа, Сальвадора. Не важно, в каком мы месте; важно, что таких мест много, что они существуют вокруг оазисов твоих блистательных западных городов и в действительности занимают три четверти мира! Прислушайся к их молитвам, дорогой мой; прислушайся к молчанию тех, кто научился молиться ничему. Ибо ничто - их удел, как ни назови их город, нацию или племя.
Мы вместе вышли на грязную улицу; миновали кучи помета, гнусные лужи, изголодавшихся собак, бежавших нам навстречу, крыс, пересекавших наш путь. Мы подошли к развалинам древнего дворца. Между камней скользили рептилии. Чернота кишела мошками. У сточной канавы спали бездомные. Дальше, в болоте, гнили раздувшиеся, всеми забытые трупы.
Вдалеке, на шоссе, проезжали грузовики, и их грохот на удушающей жаре походил на гром. Нищета действовала на меня как отравленный газ. Это запущенный край дикого сада, где не расцветает надежда. Это сточная труба.
- Но что мы можем сделать? - прошептал я. - Зачем мы здесь? И снова меня поразили ее красота и выражение сострадания, внезапно появившееся на ее лице, и мне захотелось плакать.
- Мы можем исправить мир, - ответила она, - ведь я уже говорила. Мы можем превратить мифы в реальность, и настанет время, когда мифом станет то, что человечество когда-то дошло до такого упадка. Мы позаботимся об этом, любовь моя.
- Но это им решать. Это не только их обязанность, это их право. Как мы можем вмешиваться? Неужели наше вторжение в их жизнь не приведет к катастрофе?
- Мы позаботимся о том, чтобы не привело, - спокойно сказала она. - Ах, ты еще ничего не понимаешь. Ты не сознаешь, какой силой мы обладаем. Ничто не сможет нас остановить. Но пока ты должен только наблюдать. Ты не готов, и я больше не стану подталкивать тебя. Когда ты снова начнешь убивать ради меня, ты будешь обладать непоколебимой верой и твердостью духа. Убедись, что я люблю тебя и понимаю, что сердце нельзя воспитать за одну ночь. Смотри, слушай и учись.
Она вернулась на улицу. Сначала она казалась просто хрупкой фигурой, двигающейся в тени. Потом я услышал, как в лачугах пробуждаются люди, увидел, как из домов выходят женщины и дети. Спящие тела зашевелились. Я юркнул обратно в тень.
Я дрожал. Мне отчаянно хотелось что-то сделать, умолять ее проявить терпение!
Но на меня опять снизошло ощущение покоя, идеального счастья, и я снова оказался во французской церквушке моего детства, перед началом песнопений. Сквозь слезы смотрел я на сияющий алтарь. Над цветами блестела золоченая икона Святой Девы; верующие шептали Ave Maria, словно заклинание. Я услышал, как под арками Нотр-Дам священники поют Salve Regina.
В голове раздался ее чистый голос, от которого невозможно было скрыться. Конечно же, смертные слышали его столь же отчетливо. Приказ не был облечен в слова, но суть его не оставляла сомнений: установится новый порядок, новый мир, где угнетенные и больные наконец обретут покой и справедливость. Женщин и детей призывают восстать и убить всех мужчин в деревне. Должны умереть каждые девяносто девять мужчин из ста, при этом каждых девяносто девять из сотни детей мужского пола также необходимо немедленно уничтожить. Как только это будет сделано повсеместно, на земле воцарится мир; войны прекратятся; наступят времена изобилия.
От ужаса я не мог ни двигаться, ни кричать. В панике я услышал, как взвыли обезумевшие женщины. Сонные бродяги поднялись со своих тряпок, но были отброшены к стене и умерли той же смертью, что и почитатели культа Азима.
В ушах звенело от криков. Как в тумане, я наблюдал за бегущими людьми; мужчины выскакивали из домов, но падали в слякоть. Грузовики на дальней дороге вспыхнули, водители потеряли управление, завизжали колеса. Металл скрежетал о металл. Взрывались резервуары с газом; ночь озарилась ярким светом. Перебегая от дома к дому, женщины окружали мужчин и избивали их всем, что попадалось под руку. Знавала ли прежде эта деревня, состоящая из хибар и лачуг, такой подъем жизненной энергии, какой затопил ее сейчас во имя смерти?
А она, Царица Небесная, поднялась в воздух и парила над жестяными крышами, тонкая фигура, ослепительно сиявшая белым огоньком на фоне облаков.
Я закрыл глаза и повернулся лицом к стене, хватаясь за рассыпающийся камень. Подумать только, мы с ней такие же твердые! Но мы не каменные. Нет, мы никогда не были каменными. И нам здесь не место! Мы не имеем права.
Но, невзирая на слезы, я чувствовал, как меня опять обволакивают чары; сладостное дремотное ощущение, как будто лежишь среди цветов, и в колдовском ритме играет медленная музыка. Я чувствовал, как в легкие проникнет теплый воздух; ощущал старые каменные плиты под ногами.
Передо мной с великолепием галлюцинации растянулись зеленые холмы - мир без войн и лишений, где женщины могут ходить свободно и без страха, женщины, которых никто и никогда не спровоцирует на насилие, от природы присущее каждому мужчине.
Против воли я медлил, не желая покидать этот новый мир, игнорируя глухой звук трупов, падающих на влажную землю, и последние крики и проклятия умирающих мужчин.
Я видел, как преобразуются города; я видел улицы, над которыми не витает угроза бессмысленного разрушения; улицы, где неспешно ходят исполненные душевного спокойствия люди. Домам уже не нужно выполнять роль крепостей, сады не нуждаются в оградах.
- Ох, Мариус, помоги мне, - прошептал я, когда солнце залило обрамленные деревьями тропы и бесконечные зеленые поля. - Прошу тебя, пожалуйста, помоги мне!
Но тут меня поразило другое видение, рассеявшее чары. Снова поля, но солнца нет; это реальное место - и я смотрел на него глазами того, кто с невероятной скоростью твердым шагом неуклонно двигался вперед. Но кто это? И куда направляется? Это видение явно послано с каким-то намерением; оно слишком сильное и настойчивое. Но зачем?
Оно ушло так же внезапно, как и появилось.
Я оказался все в той же аркаде разрушающегося дворца, среди разбросанных по земле трупов; сквозь арку виднелись суетящиеся фигуры; раздавались пронзительные победоносные, торжествующие крики.
"Выходи, мой воин, пусть они увидят тебя. Иди ко мне".
Она стояла прямо передо мной и протягивала руки. Господи, что они думают, глядя на нас? Сперва я не двигался, но потом уступил и направился к ней, потрясенный, ощущая на себе восторженные взгляды женщин. Когда мы вышли к ним, они упали на колени. Она с силой сжала мою руку, и сердце мое упало.
"Акаша, это же ложь, ужасная ложь! И целый век здесь будут пожинать плоды посеянного сегодня зла!"
Вдруг мир накренился. Мы больше не стояли на земле. Она держала меня в объятиях, мы возносились над жестяными крышами, женщины кланялись, махали руками и утыкались лбами в грязь.
- Смотрите, чудо! Смотрите, Мать! Смотрите, Мать и ее Ангел...
В одну секунду деревня превратилась в крошечную россыпь поблескивающих крыш, картина всеобщей нищеты распалась на мелькающие образы, и мы снова поплыли по ветру.
Я бросил взгляд назад в тщетной надежде опознать это место - темные болота, огни близлежащего города, тонкую полоску дороги, где догорали опрокинувшиеся грузовики. Но она была права - это действительно не имело значения.
Что бы ни должно было случиться, оно уже началось, и я не знал, как это прекратить.