5
ЛЕСТАТ: СИЕ ЕСТЬ МОЕ ТЕЛО, СИЕ ЕСТЬ МОЯ КРОВЬ
Когда я проснулся, было тихо; теплый и чистый воздух пропитался запахом моря.
Что касается времени, то здесь я окончательно запутался. Судя по тому, что у меня кружилась голова, я не спал в течение дня. И не был в каком-либо надежном убежище.
Вероятно, мы облетели земной шар вслед за ночью или же, скорее всего, двигались хаотично, так как Акаша, наверное, вообще не нуждалась в сне.
Мне же, очевидно, он все-таки был нужен, но мое любопытство возобладало над этой необходимостью. И, откровенно говоря, я чувствовал себя ужасно несчастным. И мне снилась человеческая кровь.
Я находился в просторной спальне с террасами, выходящими на запад и на север. Я чувствовал запах моря и слышал его шум, но не ощущал ни малейшего ветерка Постепенно я начал осматривать комнату.
Роскошная старинная мебель, скорее всего итальянская, изящная, но в изобилии украшенная, сочеталась с современными предметами роскоши. Я лежал на позолоченной кровати с газовым пологом; ее покрывали пуховые подушки и шелковые драпировки. На старом полу лежал толстый белый ковер.
Туалетный столик был заставлен сверкающими баночками и различными серебряными безделушками. Я обратил внимание на старомодный белый телефон, обитые бархатом кресла, громадный телевизор и полки со стереооборудованием; повсюду стояли маленькие полированные столики с газетами, пепельницами, графинами с вином.
Еще час назад здесь жили люди; но теперь эти люди были мертвы. На самом деле на острове было полно мертвецов. Лежа и упиваясь окружающей меня красотой, я мысленно увидел деревню, где мы побывали до этого, вспомнил жестяные крыши, слякоть и грязь. А теперь я лежал в этом будуаре.
Здесь тоже побывала смерть. Ее принесли мы.
Я выбрался из постели, вышел на террасу и посмотрел через каменные перила на белый пляж. На горизонте - никакой земли, только слегка волнующееся море, кружевная пена волн, сверкающая под луной. Я находился в старом обветренном палаццо с покрытыми пятнами оштукатуренными стенами, построенном, наверное, века четыре назад, украшенном лепными урнами и херувимами. Красивое здание. В других комнатах за зелеными ставнями горел электрический свет. Прямо подо мной на террасе располагался небольшой бассейн.
Впереди, там, где пляж изгибался влево, я увидел еще одно изысканное старинное здание. Там тоже погибли люди. Я не сомневался, что это греческий остров, а вокруг простиралось Средиземное море.
Прислушавшись, я разобрал крики, доносящиеся из-за перевала. Там убивали мужчин. Я прислонился к двери, пытаясь успокоить бешено стучащее сердце.
Меня внезапно охватили воспоминания о бойне в храме Азима - я увидел, как врезаюсь в человеческую толпу и невидимым клинком пронзаю твердую плоть. Что это было - жажда или же просто вожделение? Я представил себе переплетенные конечности и скрюченные в последней агонии борьбы тела, окровавленные лица.
"Это не я! Я не мог..." Но это был я.
А теперь в воздухе стоял тот же запах костров, что и во дворе у Азима, где сжигали трупы. От этого запаха меня тошнило. Я опять повернулся к морю и как можно глубже вдохнул полной грудью. Если расслабиться, то ко мне явятся голоса со всего острова, с других островов, с материка. Я ощущал их присутствие, знал, что они ждут удобного момента, и вынужден был отогнать их подальше.
Потом где-то рядом послышался шум - женские голоса. Они приближались к спальне. Обернувшись, я увидел, как отворились двойные двери и в комнату вошли женщины, одетые в простые блузки, юбки и платки.
В пестрой толпе можно было увидеть женщин всех возрастов - от юных красавиц до тучных пожилых матрон и даже совсем хрупких созданий с потемневшей, потрескавшейся кожей и белоснежными волосами. Они расставляли принесенные с собой вазы с цветами. Вперед с природной грацией неуверенно вышла изящная женщина с прекрасной длинной шеей и начала зажигать многочисленные лампы.
Запах их крови. Как может он быть столь сильным и соблазнительным, если я не испытываю жажды?
Внезапно они все собрались в центре комнаты и уставились на меня, как будто впали в транс. Я смотрел на них с террасы, а потом осознал, что они увидели. Мой рваный костюм, вампирские лохмотья: черный пиджак, белая рубашка, плащ - все в крови.
Да и кожа моя значительно изменилась. Я высох, выглядел, разумеется, мертвецки бледным. Должно быть, мои глаза стали ярче - или же меня обманывало их наивное восприятие? Когда им прежде доводилось видеть одного из нас?
В любом случае... они походили на сон, эти застывшие на месте женщины с черными глазами и довольно мрачными лицами - даже у полных женщин были впалые щеки. Они долго смотрели на меня, а потом поочередно упали на колени. Ну да, конечно же, на колени. Я вздохнул. На их лицах читалось выражение людей, оказавшихся за пределами обыденности, - их посетило видение, и ирония заключалась в том, что этим видением был я.
Я неохотно прочел их мысли.
Они видели Святую Мать. Вот кто она для них: Мадонна, Святая Дева! Она пришла в деревни и приказала вырезать их сыновей и мужей; были убиты даже младенцы. Они выполнили ее приказ или же следили за его выполнением; а теперь их несла волна веры и радости. Они стали свидетельницами чуда: к ним обращалась сама Святая Мать, Древняя Мать, та самая Мать, которая всегда обитала в гротах этого острова, еще до Рождества Христова, Мать, чьи крошечные скульптурные изображения до сих пор иногда находили в земле.
Во имя Матери они опрокинули колонны разрушенных храмов, к которым приезжали туристы; они спалили единственную на острове церковь; палками и камнями они выбили в ней окна. Сгорели древние фрески. Осколки мраморных колонн упали в море.
А я - кто я для них? Не просто бог. Не просто избранник Святой Матери. Нет, здесь что-то другое. Оказавшись в плену их пристальных взглядов, я озадаченно пытался разгадать эту загадку, испытывая отвращение к их убеждениям, но одновременно находясь во власти чар и страха.
Боялся я, конечно, не их, а всего того, что происходило. Меня завораживало восхитительное ощущение устремленных на меня смертных глаз - совсем как тогда, на сцене. Столько лет я скрывался, а теперь смертные смотрят на меня и чувствуют мою силу, они меня боготворят. Такие же смертные, как те бедняги, что брели по горным тропам. Но ведь они были почитателями Азима. Они пришли туда, чтобы умереть.
Страшный сон. Необходимо остановить его, прокрутить назад, вернуть все на свои места; нельзя допустить, чтобы я хоть с чем-то смирился!
Ведь в конце концов я могу и сам поверить, что я... Но я же знаю, кто я такой! А передо мной всего лишь несчастные, невежественные женщины, для которых телевизор и телефон - уже чудо, которые воспринимают как своего рода чудо любую перемену в своей жизни... А завтра они проснутся и увидят, что натворили...
Но сейчас всех нас окутывала атмосфера покоя. Чары, знакомое цветочное благоухание... Женщины получали безмолвные мысленные указания.
Произошло легкое волнение, и двое из них поднялись и вошли в смежную ванную комнату - одно из массивных мраморных сооружений, так любимых итальянцами и греками. Текла горячая вода, из открытых дверей валил пар...
Другие женщины открыли шкафы и вынули чистую одежду. Несчастный владелец этого небольшого дворца, который оставил там, в пепельнице, сигарету, а на белом телефоне - слабые жирные отпечатки пальцев, был богат.
Еще две женщины подошли ко мне, чтобы отвести в ванную. Я не двигался. Они дотронулись до меня горячими пальцами, и я почувствовал, как потрясла их необычная структура моей плоти. Их прикосновения вызвали во мне восхитительную дрожь. Их прекрасные глаза, влажные и темные, были обращены на меня, их теплые руки тянули меня, приглашая пойти с ними.
Что ж, хорошо, я позволил им себя увести. Белые мраморные плитки, резные золотые крепления - настоящее древнеримское великолепие; на мраморных полках - блестящие флаконы с мылом и благовониями. В бассейне плещется и пузырится, накачиваемая насосами вода - все очень соблазнительно; во всяком случае, так бы я решил в любое другое время.
Они сняли с меня одежду, и я испытал совершенно потрясающее чувство. Никто еще не делал со мной ничего подобного. Разве что при жизни, и то, когда я был еще совсем ребенком. Вокруг меня поднимался пар, я наблюдал за маленькими смуглыми руками, и по моему телу бежали мурашки; в глазах женщин я прочел преклонение.
Сквозь пар я взглянул в зеркало - в зеркальную стену, и впервые с тех пор, как началась эта зловещая одиссея, увидел свое отражение. В какой-то момент я подумал, что не переживу этого шока. Это не я!
Я был гораздо бледнее, чем мог предположить. Я осторожно отстранил от себя женщин и подошел к зеркальной стене. Кожа моя приобрела перламутровый блеск; глаза, впитавшие в себя все оттенки спектра в сочетании с ледяным светом, стали еще ярче. Но я не был похож на Мариуса. Я не был похож на Акашу. На моем лице по-прежнему видны были все линии и морщинки!
Другими словами, кровь Акаши выбелила мою кожу, но не разгладила ее. Выражение лица осталось человеческим. Что самое странное - все черточки и морщинки стали еще контрастнее, заметнее. Даже рисунок кожи на пальцах рук приобрел более четкие очертания.
Но какое в этом утешение - знать, что я, столь не похожий на человека, буду привлекать к себе еще большее внимание?! В определенном смысле все стало еще хуже, чем двести лет назад, через час после смерти, когда я взглянул в зеркало и попытался отыскать человека в том, что увидел. Сейчас мне было точно так же страшно.
Я обследовал свое отражение: грудь белизной могла сравниться с мраморным торсом в музее; а тот орган, в котором мы не нуждаемся, поднятый вверх, словно готовый к тому, чего он больше никогда не сумеет и не пожелает сделать, стоял, как мраморный Приам у ворот.
Как в тумане, следил я за приближающимися женщинами; восхитительные шейки, груди, влажные смуглые руки и ноги. Я наблюдал за тем, как они снова протягивают ко мне руки. Сомнений нет - я казался им прекрасным.
Здесь, под струями пара, запах крови ощущался гораздо явственнее. Но настоящей жажды я не испытывал. Благодаря Акаше я был сыт, но их кровь чуть-чуть меня раздразнила. Да нет, не чуть-чуть, а даже очень.
Я хотел их крови - и жажда здесь была ни при чем. Я хотел ее так, как человек может хотеть выпить коллекционного вина, несмотря на то, что уже напился воды. Только желание мое было в двадцать, тридцать или даже сто раз сильнее. Фактически оно было столь сильным, что мысленно я уже представлял себе, как возьму их всех, как одну за другой разорву их нежные шейки и брошу на пол остывающие тела.
Нет, этому не бывать, решил я. И чуть не заплакал от по-новому острого и опасного вожделения. Что со мной сделали? Но ведь я же знаю, что именно, знаю, что теперь я силен, и со мной не справиться даже двадцати мужчинам. Подумать только, что я мог бы с ними сделать! Я мог бы пробить потолок и вырваться на свободу, мог бы сделать то, о чем и не мечтал. Возможно, я уже обладаю даром воспламенения и способен зажигать предметы так же, как она, как, по его признанию, мог Мариус. Все дело в силе. И в ошеломляющей степени осознания, смирения... Женщины целовали мои плечи. Как приятно ощущать прикосновение к коже мягких губ. Не в силах сдержать улыбку, я ласково обнимал их и тоже целовал, утыкаясь в горячие шейки и чувствуя, как их нежные груди прижимаются к моей коже. Со всех сторон меня окружала податливая человеческая плоть...
Я вошел в глубокую ванну и позволил им совершить надо мной обряд омовения. Заплескалась восхитительная горячая вода, легко смывая грязь, которая никогда по-настоящему не пристает к нам, никогда не проникает в кожу. Я поднял вверх лицо, и они ополоснули горячей водой мои волосы.
Да, все это чрезвычайно приятно. Никогда еще я не был так одинок. Я погружался в гипнотические ощущения и словно плыл по течению. Потому что на самом деле мне ничего другого не оставалось.
Когда они закончили, я выбрал парфюмерию, которая мне понравилась, и велел им избавиться от всего остального. Я говорил по-французски, но они, судя по всему, отлично все понимали. Меня одели. Хозяин дома предпочитал сшитые на заказ льняные рубашки, и они оказались мне только слегка велики. Еще он любил ботинки ручной работы, тоже довольно сносные.
Я выбрал серый шелковый костюм из очень тонкой ткани, довольно изящного современного покроя. И серебряные украшения - часы и запонки с крошечными бриллиантами, а еще маленькую бриллиантовую булавку для узкого отворота пиджака. Но в одежде я чувствовал себя как-то странно. Как будто одновременно ощущаешь всю поверхность своей кожи, и не ощущаешь ее вовсе. Dija vu. Двести лет назад. Все те же смертные проблемы. Какого черта со мной происходит? Как мне добиться умения контролировать ситуацию?
Минуту я поразмыслил - возможно ли не обращать внимания на происходящее? Отстраниться и рассматривать их как чужеродные организмы, просто как пищу? Меня вырвали из их мира самым жестоким образом! Где же былая горечь, прежнее объяснение бесконечной жестокости? Почему внимание всегда уделялось таким мелочам? Не то чтобы жизнь - это мелочь. О нет, никогда, ни одна жизнь! Вот в чем все дело. Почему я, кто убивал с таким самозабвением, должен шарахаться от перспективы увидеть, как обращаются в ничто их бесценные традиции?
Почему же у меня комок в горле? Почему я плачу в душе, как будто умирает что-то внутри меня?
Возможно, какому-то другому дьяволу это понравилось бы; какой-то извращенный, лишенный совести бессмертный хмыкнул бы над ее видениями, но надел бы платье бога с той же легкостью, с которой я ступил в благоуханную ванну.
Но ничто не сможет даровать мне такую свободу, ничто. Ее разрешения ничего не значат; ее сила - лишь конечная степень способностей, которыми владеет каждый из нас. А эти способности никогда не облегчали нам борьбу; они превращали ее в агонию вне зависимости от того, как часто мы выигрывали или проигрывали.
Невозможно подчинить весь век одной воле; этот план где-то зайдет в тупик, и, сохраняя спокойствие, я смогу найти ключ.
Но ведь и смертные причиняли другим великие страдания; орды варваров наносили ущерб целым континентам, разрушая все на своем пути. Может быть, у ее иллюзий о завоеваниях и господстве - чисто человеческие корни? Какая разница - в ее распоряжении отнюдь не человеческие средства для воплощения этих иллюзий в жизнь!
Если не перестать размышлять над поисками решения, я опять буду плакать; и причиню этим бедным нежным созданиям еще больший вред.
Когда я поднес руки к лицу, они не отпрянули, но продолжали расчесывать мои волосы. По спине пробежал холодок, и тихое биение крови в их венах вдруг стало оглушительным.
Я сказал им, что хочу побыть один. Я больше не мог сопротивляться искушению. Могу поклясться, они поняли, чего я хочу! Поняли и смирились. Темная соленая плоть - и так близко! Слишком сильное искушение. Так или иначе, но они моментально подчинились, хотя и казались немного испуганными. Они молча покинули комнату, пятясь к выходу, как будто считали неприличным повернуться ко мне спиной.
Я посмотрел на циферблат и вдруг подумал, как смешно мне носить часы, показывающие время. Меня охватила внезапная злость, и часы тут же разлетелись на кусочки. Стекло дрогнуло, из лопнувшего серебряного корпуса вывалились детали. Ремешок порвался, часы упали на пол, и серебристые колесики исчезли в ворсе ковра.
- О Господи! - прошептал я. Хотя... а почему бы и нет? Если я могу разорвать артерию или сердце... Однако суть состоит в необходимости контролировать свою силу, направлять ее, не позволять ей вырваться на свободу.
Я огляделся и наугад выбрал небольшое зеркало в серебряной рамке, стоявшее на туалетном столике. "Разбейся!" - приказал ему я, и оно разорвалось на множество сверкающих частичек. В тишине я слышал, как осколки бьются о стену и столик.
Так, это полезно, в сто тысяч раз полезнее, черт возьми, чем убивать людей. Я пристально посмотрел на телефон, стоявший на краю столика. Я сосредоточился, накопил силу, сознательно подавил ее и направил на то, чтобы медленно подвинуть телефон по стеклянной панели, покрывавшей мрамор. Отлично! Все в порядке. Бутылочки задрожали и свалились, когда в них врезался телефон. Я остановил их; но я не могу удерживать их вечно, не могу вернуть их обратно. Да нет, оказывается, могу! Я представил руку, ставящую их на место. Конечно, сила не подчинялась образу в буквальном смысле; но я использовал его для организации силы. Я расставил все бутылочки по местам. Я поднял ту, которая упала, и тоже вернул на место.
Слегка дрожа, я присел на кровать, чтобы все обдумать, но меня снедало любопытство. Самое важное - осознать: все это относится к разряду физических явлений, все дело в энергии. Не больше чем усиление моих прежних способностей. Например, еще в самом начале, через несколько недель после того, как меня создал Магнус, я однажды смог сдвинуть с места другого - моего любимого Ники, с которым мы поссорились; он перелетел через комнату, как будто я ударил его невидимым кулаком. Тогда я очень разозлился, но позже мне никогда не удавалось повторить этот трюк. Но способность осталась прежней; то же самое реальное, поддающееся измерению качество.
- Ты не бог, - вслух сам себе сказал я. Но такая невероятная сила, новое измерение, как емко выражаются в этом веке... Хм-м-м...
Посмотрев в потолок, я решил, что хочу медленно подняться и дотронуться до него, провести рукой по лепнине вокруг люстры. Легкий приступ тошноты - и я осознал, что парю прямо под потолком. А рука - надо же, такое впечатление, что она проходит через штукатурку. Спустившись чуть ниже, я осмотрел комнату сверху.
Господи, я проделал все это, оставив свое тело внизу! Я все еще сидел на кровати. Я видел сверху собственную макушку. Я - точнее, мое тело - не двигался и смотрел перед собой, словно погруженный в мечты. "Назад!" - мысленно скомандовал я - и, слава Богу, вернулся. С моим телом все было в порядке, и я, глядя в потолок, решил во всем разобраться.
Итак, я знал, как это бывает, Акаша сама рассказывала мне, что ее дух покидал ее тело. И смертные всегда утверждали, что умеют делать такие вещи. С древнейших времен сохранились описания таких невидимых путешествий.
У меня это почти получилось, когда я пытался заглянуть в храм Азима. Но она остановила меня, потому что, едва я покинул тело, как оно начало падать. И задолго до этого, пару раз... Но, откровенно говоря, я никогда не верил в рассказы смертных.
Теперь я понял, что это тоже в моей власти. Но ни в коем случае не хотел, чтобы это происходило случайно. Я снова принял решение подняться к потолку, но на сей раз вместе с телом, и это сразу же получилось! Я тронул штукатурку, но теперь моя рука через нее не прошла. Прекрасно.
Я спустился и решил попробовать первый трюк еще раз. Теперь - только дух. Новый приступ тошноты - и я, бросив взгляд на свое тело, проник сквозь крышу здания. Я летел над морем. Но все выглядело совсем по-другому; я не был уверен, что это настоящее небо или настоящее море. Скорее - туманное представление о том и о другом; мне это совсем не понравилось, ни капли. Нет, благодарю покорно. Пора возвращаться! Или лучше поднять само тело? Я попробовал, но абсолютно ничего не получилось. В общем-то, меня это не удивило - происходящее не более чем галлюцинация. На самом деле я не покидал своего тела, и с этим придется смириться.
А Беби Дженкс - как насчет прекрасных картин, которые она увидела, поднявшись в небо? Это были галлюцинации? Скорее всего, я об этом никогда не узнаю.
"Назад!"
Сижу. На кровати. Удобно. Я поднялся и походил по комнате, глядя на цветы и отмечая про себя, как необычно светятся под лампой белые лепестки, какой темный оттенок у красного цвета, как отражают золотистый свет зеркальные поверхности... и еще многое, многое другое.
Меня потрясло столь огромное количество мелких деталей, поразила невероятная сложность убранства одной-единственной комнаты.
Я практически свалился в кресло у кровати и, откинувшись на бархатную спинку, прислушался к грохоту собственного сердца. Становиться невидимым, покидать тело - как это противно! Никогда в жизни я этого не повторю!
Я услышал смех, едва различимый нежный смех, и догадался, что где-то рядом, вероятно у столика, стоит Акаша.
Звук ее голоса, ощущение ее близости захлестнули меня радостной волной. Я даже удивился силе своих эмоций. Я хотел видеть ее, но не двигался.
- Путешествие без тела - способность, присущая как тебе, так и смертным, - сказала она. - Они все время используют этот маленький трюк.
- Знаю, - угрюмо ответил я. - Пусть забирают его себе. Если можно летать, не выходя из тела, то именно этим я и намереваюсь заняться.
Она снова рассмеялась - именно этот тихий, ласкающий смех слышал я в своих снах.
- В древние времена, - заговорила она, - для этого ходили в храмы и пили зелья, приготовленные жрецами; путешествуя к небесам, люди смотрели в лицо величайшим тайнам жизни и смерти.
- Знаю, - повторил я. - Я всегда считал, что они становились вроде как пьяными - или обкуренными, как сейчас принято говорить.
- Ты образец грубости, - прошептала Акаша. - Ты так быстро на все реагируешь.
- Это грубо? - От горящих на острове костров опять потянуло тошнотворным дымком. О Господи! А мы болтаем, как будто ничего этого нет, как будто мы со своими кошмарами не ворвались в этот мир!...
- А полет вместе с телом тебя не пугает? - спросила она,
- Меня все пугает, и ты это знаешь. Где предел, и существует ли он? Я могу сидеть здесь и приносить смерть тем, кто находится за мили отсюда?
- Нет. Ты обнаружишь пределы скорее, чем думаешь. Как и в любой другой тайне, на деле ничего таинственного в этом нет.
Я засмеялся. На долю секунды я опять услышал голоса, они захлестнули меня словно приливом, а потом превратились в членораздельный гул звуков, доносимых ветром из деревни. Они сожгли маленький музей, где хранились древнегреческие статуи, а также иконы и византийские полотна.
Искусство превратилось в дым. Жизнь превратилась в дым.
Я должен был ее увидеть. Но расположение зеркал не позволяло мне сделать это. Я поднялся на ноги.
Она стояла у туалетного столика. Она тоже сменила одежду и причесалась по-новому. Еще более прекрасная, чем раньше, неподвластная времени. Она держала в руке маленькое зеркальце и смотрелась в него, но, казалось, ничего не видела; она прислушивалась к голосам; я тоже их слышал.
Я похолодел: она опять походила на себя прежнюю, на ту, что застывшей статуей сидела на троне.
Потом она словно очнулась, еще раз посмотрелась в зеркало и, отложив его в сторону, перевела взгляд на меня.
Она распустила волосы, и теперь вместо кос на плечи падали густые черные волны, тяжелые, блестящие, как будто предназначенные для поцелуев. Платье было в прежнем стиле; видимо, женщины сшили его из темно-красного шелка, найденного ею здесь же. От этого на ее щеках появился слабый розоватый румянец, как и на груди, лишь наполовину прикрытой свободными складками, ниспадавшими с плеч, скрепленными наверху крошечными золотыми заколками.
Она надела современные ожерелья, но в таком количестве, что они казались совсем древними, - жемчуга, золотые цепи, опалы и даже рубины.
На фоне ее блестящей кожи все эти украшения выглядели несколько нереальными! Они прекрасно сочетались с тем сиянием, которое исходило от нее самой, и могли сравниться с блеском ее глаз, с глянцем ее губ.
Она великолепно смотрелась бы даже в самом роскошном дворце, который только способно создать воображение, в окружении одновременно чувственном и божественном. Я снова захотел ее крови, крови без запаха, крови, не связанной с убийством. Я хотел подойти к ней и прикоснуться к коже, совершенно непроницаемой на вид, но способной расступиться, как самая хрупкая корка.
- Все мужчины на острове мертвы, да? - спросил я, шокированный собственным предположением.
- Все, кроме десяти. На острове было семьсот человек. Из них выбрали семерых.
- А остальные трое?
- Они для тебя.
Для меня? Жажда крови всколыхнулась, но уже несколько в иной форме - теперь я желал не только ее крови, но и крови людей - жаркой, бурлящей, ароматной, такой, что... Но физической потребности я не испытывал. Мое ощущение можно было назвать жаждой, но в действительности это было нечто худшее.
- Не хочешь? - С насмешливой улыбкой спросила она - Мой сопротивляющийся бог, который увиливает от своих обязанностей! Знаешь, все эти годы, когда я слушала тебя - задолго до того, как ты начал петь для меня песни, - мне нравилось, что ты выбираешь только сильных, молодых мужчин. Мне нравилось, что ты охотишься на воров и убийц; что ты стремишься поглотить заключенное в них зло. Куда делось твое мужество? Твоя импульсивность? Твоя готовность броситься очертя голову вперед?
- Они порочны? - спросил я. - Те жертвы, что ждут меня?
Она на мгновение прищурилась.
- Что я вижу - трусость? Тебя страшит величие плана? Ибо убийство, безусловно, не имеет особого значения.
- О, как ты ошибаешься, - сказал я. - Убийство всегда имеет значение. Но... Да, меня приводит в ужас величие плана. Хаос, полная утрата равновесия в смертном мире - это имеет огромное значение. Но разве можно назвать это трусостью?
Как хладнокровно звучал мой голос. Как самоуверенно. Но она знала, что на самом деле все обстоит не так.
- Позволь освободить тебя от твоей обязанности противостоять мне, - сказала она. - Тебе меня не остановить. Я люблю тебя, как и говорила. Я люблю смотреть на тебя. Это переполняет меня счастьем. Но ты не сможешь на меня повлиять. Сама мысль о такой возможности абсурдна.
Мы молча смотрели друг на друга. Я пытался подобрать слова, чтобы мысленно описать ее красоту, сказать себе, как она похожа на старые египетские изображения принцесс с блестящими локонами, чьи имена затеряны в вечности. Я пытался понять, почему от одного взгляда на нее у меня болит сердце... И при этом мне не было дела до ее красоты - меня волновало только то, о чем мы говорили.
- Почему ты выбрала этот путь?
- Ты и сам знаешь, - ответила она с терпеливой улыбкой. - Это самый лучший путь. Единственный. Это озарение после многовековых поисков решения.
- Но это неправда, я не могу поверить...
- Конечно правда. Ты думаешь, что я действую импульсивно? Я принимаю решения не так, как ты, мой принц. Я ценю твою юношескую экспансивность, но незначительные перспективы для меня давно уже не существуют. Ты мыслишь категориями отдельных жизней, категориями небольших достижений и человеческих удовольствий. Я же тысячелетиями строила планы создания того мира, который теперь принадлежит мне. Вот почему я должна продолжать так, как начала. Я не смогу превратить эту землю в сад, не смогу создать рай человеческой фантазии, пока практически полностью не сотру с лица земли мужчин.
- Значит, ты хочешь истребить сорок процентов населения? Девяносто процентов мужчин?
- Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям, жестокости?
- Но дело в том, что...
- Нет, отвечай. Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям и жестокости?
- Можно убить всех людей, и это тоже положит конец всему!
- Не играй со мной. Отвечай на мой вопрос!
- А разве это не игра? Такая цена неприемлема. Это массовое убийство - безумие, это противоестественно.
- Успокойся. В твоих словах нет ни крупицы истины. Естественно то, что было сделано. А ты знаешь, что многие народы в прошлом ограничивали число детей женского пола? Знаешь, что они миллионами убивали девочек, потому что им нужны были только мальчики, чтобы воевать? О, ты и представить себе не можешь, до каких пределов они доходили.
А теперь выбирать будут женщин, а не мужчин; и войн не будет. А как же другие преступления, совершенные мужчинами против женщин? Если бы на земле существовала нация, виновная в подобных преступлениях против другой нации, разве ее не истребили бы полностью? Но на этой земле подобные преступления совершаются ежедневно и еженощно.
- Ладно, все это правда. Без сомнения, чистая правда. Но чем твое решение лучше? Это немыслимо - полностью уничтожить мужское начало. Конечно же, если ты хочешь править... - Но даже этого я не мог себе представить. Мне вспомнились слова Мариуса, обращенные ко мне давным-давно, в эпоху напудренных париков и атласных башмаков, о том, что старая религия, христианство, отмирает и, возможно, взамен не возникнет вообще никакой религии.
"А быть может, произойдет нечто гораздо более удивительное, - сказал тогда Мариус, - мир будет идти вперед, не обращая внимания ни на каких богов и богинь, не нуждаясь ни в дьяволах, ни в ангелах..."
Разве не такова судьба этого мира? Судьба, навстречу которой он движется без нашего вмешательства?
- Ах, да ты мечтатель, мой красавчик, - резко сказала она. - Как же ты заботливо выбираешь свои иллюзии!
Взгляни на страны Востока, где племена пустыни, разбогатевшие на нефти, которую они выкачивают из песка, убивают друг друга тысячами во имя своего бога Аллаха! Религия на этой земле жива; и никогда не умрет. Вы с Мариусом все равно что шахматисты; ваши идеи не более чем шахматные фигуры. Вы ничего не видите дальше доски, на которой расставляете их в том или ином порядке, как заблагорассудится вашим мелким этичным душонкам.
- Ты заблуждаешься, - гневно возразил я. - Может быть, не на наш счет - мы здесь ни при чем. Ты заблуждаешься в собственных планах и действиях. Ты не права.
- Нет, я права, - ответила она. - И никто не сможет меня остановить - ни мужчина, ни женщина. И впервые с тех пор, как мужчина поднял дубинку на своего брата, мы увидим мир, созданный женщиной, где женщина станет обучать мужчину. И только когда мужчина усвоит урок, ему будет дозволено править этим миром вместе с женщиной!
- Должен же быть какой-то другой способ! О боги, я существо не без изъянов, слабое, не лучше большинства мужчин, когда-либо живших на свете. Не мне защищать их жизни. Я и свою не имею права защищать. Но, Акаша, ради всего живого, умоляю тебя, остановись, прекрати это поголовное убийство...
- И ты говоришь мне об убийстве? Расскажи мне о ценности человеческой жизни, Лестат. Разве она не бесконечна? И скольких ты отправил в могилу? У всех нас руки в крови, в той крови, что течет в наших венах.
- Вот именно. И не все мы мудры и всезнающи. Я умоляю тебя, прекрати, подумай... Акаша, конечно же, Мариус,.
- Мариус! - Она тихо засмеялась. - Чему научил тебя Мариус? Что он дал тебе? По-настоящему дал?
Я не отвечал. Не мог отвечать. Меня смущала ее красота. Округлость руки, крошечная ямочка на щеке.
- Милый мой, - сказала она, и ее лицо внезапно стало столь же мягким и нежным, как и голос. - Вызови в памяти свое видение Сада Зла, где единственные стойкие принципы - принципы эстетические: законы, которыми руководствуется эволюция большая и маленькая, изобилие красок и узоров и красота! Красота, куда ни посмотри. Вот она, природа, И там повсюду смерть.
Я же создам Эдем, тот Эдем, к которому стремится каждый, он будет лучше, чем природа! Это будет шаг вперед; возмездие за конечную оскорбительную и аморальную жестокость природы. Разве ты не понимаешь, что все люди лишь мечтают о мире? Но женщины могут осуществить эту мечту! Мое видение находит отклик в душе каждой женщины. Но оно не переживет огня мужского насилия! И этот огонь столь жарок, что его может не пережить сама земля.
- А вдруг ты чего-то не понимаешь, - пытался я подобрать слова. - Предположим, что двойственность мужского и женского начала - неотъемлемая часть человеческого вида. Предположим, что женщинам нужны мужчины; предположим, женщины восстанут против тебя и попытаются защитить мужчин... Мир больше, чем этот крошечный варварский островок. Не все женщины - ослепленные видениями крестьянки!
- Ты думаешь, женщинами нужны мужчины? - спросила она. Она подошла ближе, и свет почти неуловимо изменил ее лицо. - Ты это хочешь сказать? Если так, то мы пощадим немного больше мужчин, и будем содержать их, чтобы женщины могли смотреть на них, как смотрели на тебя, прикасаться к ним так, как прикасались к тебе. Мы будем содержать их там, где женщины смогут получить их, когда захотят, и уверяю тебя, что их не будут использовать так, как мужчины использовали женщин.
Я вздохнул. Спорить было бесполезно. Она была абсолютно права - и совершенно заблуждалась.
- Ты несправедлив к себе, - сказала она. - Мне известны все твои аргументы. Веками я размышляла над ними, как и над многими другими вопросами. Ты полагаешь, что я занимаюсь этим с ограниченностью человеческого существа. Это не так. Чтобы понять меня, ты должен мыслить категориями способностей, о которых ты раньше и помыслить не мог. Скорее ты постигнешь загадку распада атомов или черные дыры в космосе.
- Наверняка можно обойтись без смерти. Должен быть способ, который восторжествует над смертью.
- А вот это, прекрасный мой, действительно противоестественно. Даже я не могу навсегда отменить смерть. - Она замолчала: то ли внезапно отвлеклась, то ли ее глубоко расстроили произнесенные ею только что слова. - Отменить смерть, - прошептала она. - Казалось, в ее мысли вторглась какая-то личная печаль. - Отменить смерть... - повторила она. Она ускользала от меня. Она закрыла глаза и поднесла пальцы к вискам.
Она опять прислушивалась к голосам, впускала их в себя. Или просто не могла их остановить? Потом произнесла что-то на древнем языке, которого я не понял. Меня потрясла ее внезапная взволнованность и то, что голоса словно отрезали ее от меня. А чуть позже она обвела взглядом комнату, остановила его на мне, и глаза ее прояснились.
Я лишился дара речи, меня охватила грусть. Какими мелкими всегда были мои представления о власти! Расправиться с горсткой врагов, стать неким образом, замеченным и любимым смертными; найти свое место в драме, бесконечно более значительной, чем я сам, в драме, изучение которой заняло бы тысячу лет у одного отдельно взятого существа. А мы неожиданно оказались вне времени, вне справедливости, мы были в состоянии разрушить целые системы мировоззрений. Или это просто иллюзия? Сколько людей стремились к такой власти - в том или ином виде?
- Они не были бессмертны, любовь моя. - Ее слова прозвучали почти как мольба.
- Но мы бессмертны по чистой случайности, - возразил я. - Мы не должны были появиться на свет.
- Не смей так говорить!
- Ничего не могу с собой поделать.
- Это больше не имеет значения. Тебе не удается понять, насколько все это не важно. Я не привожу тебе возвышенных причин для моих поступков, потому что мои аргументы просты и практичны. То, как мы появились на свет, не имеет отношения к делу. Важно то, что мы выжили. Как ты не видишь? Вот в чем состоит истинная красота, красота, из которой родится все прекрасное на свете, - в том, что мы выжили.
В полном отчаянии я мог лишь покачать головой. Я представил себе музей, только что сожженный крестьянами. Почерневшие статуи на полу. Меня захлестнуло ужасающее чувство потери.
- История никому не нужна. Искусство никому не нужно. Эти вещи подразумевают бесконечность, которой в реальности не существует. Они утоляют нашу потребность в создании образца, нашу потребность видеть во всем смысл. Но в конце концов они нас подводят. Мы сами должны придавать смысл тому, что необходимо.
Я повернулся к ней спиной. Мне не хотелось оказаться в опьяняющей власти ее решимости, ее красоты, блеска ее угольно-черных глаз. Ее руки легли мне на плечи, а губы коснулись шеи.
- Когда пройдут годы, когда мой сад будет в течение долгого времени расцветать летом и засыпать зимой, когда былые волны насилия и войн останутся лишь воспоминанием и женщины будут смотреть старые фильмы, недоумевая, как такое могло произойти, когда каждый живущий на земле переймет женские обычаи таким же естественным образом, каким сейчас перенимается агрессия, - вот тогда, возможно, мужчины смогут вернуться. Постепенно их будет становиться все больше и больше. Дети будут расти в атмосфере, не позволяющей даже и помыслить об изнасиловании или представить себе войну. И тогда... тогда... пусть будут мужчины. Мир будет к ним готов.
- Так не получится. Не получится.
- Почему ты так считаешь? Обратимся к природе - ведь об этом ты просил минуту назад. Выйди в буйный сад, окружающий эту виллу, присмотрись к пчелам в ульях и к муравьям, занятым бесконечной работой. Это миллионы особей женского пола, мой принц. Каждая особь мужского пола является лишь отклонением от нормы и служит производителем. Задолго до меня они пришли к мудрому выводу о необходимости ограничения численности особей мужского пола.
А сейчас мы живем в эпоху, когда мужчины совершенно не нужны. Скажи, мой принц, какова сейчас первостепенная функция мужчин, если не защищать женщин от других мужчин?
- Зачем же я тебе? - отчаянно воскликнул я, вновь поворачиваясь к ней лицом. - Почему ты избрала меня своим конвертом? Ради Бога, почему ты не убьешь меня вместе с остальными мужчинами? Выбери другого бессмертного, какого-нибудь древнейшего, который жаждет подобной власти! Должен быть такой. Я не хочу править миром! Не хочу ничем править! И никогда не хотел.
Выражение ее лица чуть-чуть изменилось. В нем появилась легкая, мимолетная грусть, сделавшая ее темные глаза еще более глубокими. Губы дрогнули, как будто она хотела что-то сказать, но не могла. И все же она ответила:
- Лестат, если бы весь мир был уничтожен, я бы не уничтожила тебя. По причинам, которых я и сама не понимаю, твоя ограниченность сияет так же ярко, как и твои достоинства. Но более вероятно, что я люблю тебя, потому что ты сочетаешь в себе недостатки всех мужчин.
Агрессивный, полный ненависти и безрассудства, ты без конца находишь красноречивое оправдание насилию, ты - суть мужественности; и в такой чистоте есть нечто восхитительное. Но только потому, что ее можно контролировать.
- И контролировать меня будешь ты.
- Да, дорогой мой. Я рождена для этого. Вот почему я здесь. Пока что мир горит мужским огнем - это пожар. Но когда все встанет на свои места, твой огонь засияет еще ярче - как факел.
- Акаша, ты только подтверждаешь мои слова! Разве ты не считаешь, что в душах своих женщины стремятся к этому самому пламени? Господи, неужели ты готова вмешаться даже в предначертание звезд?
- Да, в душе они тянутся к этому. К тому, чтобы видеть пламя факела, как я определила это, или свечи. Но не то пламя, что бушует сегодня в каждом лесу, на каждой горе и в каждой лощине. Нет такой женщины, которая захотела бы сгореть в этом пламени! Им нужен свет, мой прекрасный, свет! И тепло. Но не разрушение. Зачем оно им? Они всего лишь женщины. Они не сумасшедшие.
- Ладно. Допустим, ты достигла своей цели. Ты начала революцию, она охватила весь мир - но только не думай, будто я считаю, что так и будет! Однако, если у тебя все получится, неужели в мире не найдется никого, кто потребовал бы расплаты за смерть стольких миллионов людей? Пусть богов и богинь не существует, но разве ничто не заставит людей ответить за все - и нас с тобой вместе с ними?
- Это врата, ведущие к невинности, такими они и останутся в памяти. Никогда больше не допустят такого возрастания мужского населения, ибо кто захочет повторения подобных ужасов?
- Заставь мужчин подчиниться тебе. Ослепи их так, как ослепила женщин, как ослепила меня.
- Но, Лестат, в этом-то все и дело: они никогда не подчинятся. Чему бы подчинился ты? Они скорее умрут, как умер бы ты. Им потребуется новый повод для бунтарства. Они сплотятся, чтобы оказать сопротивление. Представь себе битву с богиней. Мы еще на это насмотримся. Они не могут ничего с собой поделать, ибо они - мужчины. А мне пришлось бы править только с помощью тирании и непрекращающихся убийств. Начался бы хаос. Но мы разорвем бесконечную цепь насилия. Начнется эра полного, идеального мира.
Я молчал. Я мог бы придумать тысячу ответов, но ни один из них не был бы удовлетворительным и убедительным. Она слишком хорошо знала, чего хочет. И, по правде говоря, она во многом была права.
И все же это чистейшей воды фантазия! Мир без мужчин! Чего бы она добилась? О нет! Нет, я и на минуту не мог смириться с этой мыслью. Даже не... Но видение вернулось, то видение, которое посетило меня в нищей деревне, - видение мира, лишенного страха.
Я представил себе, как пытаюсь объяснить им, какими были мужчины. Я представил себе, как пытаюсь объяснить, что было время, когда на городских улицах могли совершаться убийства; объяснить, что значило для мужских особей изнасилование..... Я увидел обращенные ко мне непонимающие глаза женщин, пытающихся вникнуть поглубже, совершить скачок к осознанию. Я почувствовал, как до меня дотрагиваются их мягкие руки...
- Но это безумие! - прошептал я.
- Ах, как ты жестоко сопротивляешься мне, мой принц, - прошептала она, вспыхивая гневом и обидой. Она подошла совсем близко. Если она меня поцелует, я заплачу. Я думал, что разбираюсь в женской красоте, но она превосходила любое описание. - Мой принц, - повторила она приглушенным шепотом, - мои аргументы неоспоримы. Мир, в котором для разведения содержат лишь горстку мужчин, - женский мир. Этот мир не познает нашей кровавой жалкой истории, где мужчины выращивают в пробирках микробы, способные истребить целые континенты в химической войне, и создают бомбы, способные заставить Землю сойти со своей орбиты вокруг Солнца.
- А что, если женщины разделятся по принципам мужского и женского начала, как часто случается с мужчинами, если рядом нет женщин?
- Сам знаешь, что это глупое возражение. Такие разграничения поверхностны. Женщины остаются женщинами! Ты можешь вообразить себе войну, начатую женщинами? Отвечай мне правду! Можешь? Можешь вообразить группировки женщин, скитающиеся с единственной целью - разрушать? Или изнасилование? Сущая нелепица. Немногих заблудших ждет скорая расправа. Но в целом произойдет нечто абсолютно непредвиденное. Как ты не понимаешь? Перспектива мира на земле существовала всегда, как и люди, способные ее увидеть и сохранить; и эти люди - женщины. Если убрать мужчин.
Совсем как смертный, я в оцепенении сел на кровать и уткнулся локтями в колени. Господи! Господи! Почему я все время повторяю эти слова? Бога нет! Я нахожусь в одной комнате с Богом.
Она победоносно засмеялась.
- Вот именно, мой бесценный, - сказала она, взяла меня за руку, развернула и привлекла к себе. - Но скажи, разве тебя это хоть немного не возбуждает?
Я посмотрел на нее.
- О чем ты?
- Ты, такой импульсивный! Ты, превративший этого ребенка, Клодию, в вампира только лишь затем, чтобы посмотреть, что получится! - В голосе ее звучали одновременно и любовь и насмешка. - Ну же, разве тебе не интересно, что будет, когда на земле не останется мужчин? Разве тебе не любопытно? Загляни себе в душу. Разве идея не интересна сама по себе?
Я долго молчал, но потом покачал головой:
- Нет.
- Трус, - прошептала она.
Никто еще так меня не называл, никто.
- Трус, - повторила она. - Мелкое существо с мелкими мечтами.
- Наверное, не было бы ни войн, ни насилия, - сказал я, - если бы все были, как ты выразилась, мелкими существами с мелкими мечтами.
Она тихо рассмеялась. Снисходительно.
- Мы можем спорить об этом целую вечность, - прошептала она. - Но очень скоро мы все узнаем. Мир будет таким, как я захочу; и мы увидим, что из этого выйдет.
Она села рядом со мной. Мне показалось, что я схожу с ума. Ее гладкие обнаженные руки обвились вокруг моей шеи. Казалось, в мире никогда еще не было более мягкого женского тела, более податливого и ароматного. Но она оставалась такой твердой и сильной!
Свет в комнате потускнел. Небо за окном стало еще более ярким, темно-синим.
- Акаша, - прошептал я, глядя на звезды за открытой террасой. Я хотел что-то сказать, что-то важное, что отмело бы в сторону все аргументы... Но мысли в голове мешались. Я расслабился - конечно, это ее воздействие, ее чары, но она знает, что они не приносят мне облегчения. Она поцеловала меня в губы, в шею. Я чувствовал прохладный атлас ее кожи.
- Да, отдыхай, мой бесценный. А когда проснешься, жертвы будут ждать тебя.
- Жертвы... - Я грезил наяву, обнимая ее.
- Но пока ты должен поспать. Ты еще молод и хрупок. Над тобой трудится моя кровь - изменяет тебя, совершенствует.
Да, уничтожает меня; разрушает мое сердце и мою волю. Я смутно сознавал, что двигаюсь, что ложусь на кровать. Я упал на шелковые подушки, шелковыми были и ее волосы, и ее пальцы, и ее губы. Кровавый поцелуй; оглушительная пульсация крови.
- Слушай море, - шептала она. - Слушай, как раскрываются цветы. Теперь ты сможешь делать это. Если постараешься, то услышишь, как двигаются крошечные морские существа. Ты услышишь песни дельфинов - знаешь, они ведь поют.
Я плыл, ощущая себя в безопасности, - могущественная... та, кого все боятся...
Забыть едкий запах горящих трупов... Слушать, как море бьется о пляж, как отрывается розовый лепесток и падает на пол... Весь мир катится в ад, я ничего не могу сделать, я лежу в ее объятиях и засыпаю...
- Разве так не было миллион раз, любовь моя? - прошептала она. - Разве ты не поворачивался спиной к страданиям и смерти, как миллионы смертных делают каждую ночь?
Темнота... Прекрасные видения - еще более красивый дворец... Жертвы... Слуги... Сказочный образ жизни паши, императора...
- Да, дорогой мой, все, что пожелаешь. Весь мир у твоих ног. Я выстрою для тебя множество дворцов - их руками; руками тех, кто боготворит тебя. Это ерунда. Это самое простое. Подумай об охоте, мой принц. Пока избиение не окончено, подумай о преследовании. Ибо они будут бежать от тебя, но ты их найдешь.
В меркнущем свете - прямо перед приходом снов - я видел все, о чем она говорила. Я видел, как перемещаюсь по воздуху, словно герои древности, над расстилающейся внизу страной, где мерцают огни лагерей.
Они будут двигаться, как стаи волков, не только в городах, но и в лесах, осмеливаясь показаться только днем, ибо только днем они будут в безопасности. Когда наступит ночь, появимся мы и выследим их по мыслям и крови, по произнесенным шепотом признаниям женщин, которые видели их и, возможно, давали им приют. Они выбегут на открытую местность, стреляя из бесполезного оружия. А мы сметем их, уничтожим одного за другим, нашу добычу, за исключением тех, кого возьмем живыми и чью кровь отберем медленно и беспощадно.
И эта война приведет к миру? Из этой мерзкой игры вырастет сад?
Я попытался открыть глаза. Она целовала мои веки.
Я находился во власти сна.
Голая равнина, расступающаяся земля. Что-то встает, отбрасывая со своего пути сухие комья земли. Это существо - я. Оно идет по равнине, над которой садится солнце. Небо еще совсем светлое. Я смотрю вниз, на грязную тряпку, прикрывающую мое тело, но это не я. Я - всего лишь Лестат. И мне страшно. Как жаль, что рядом нет Габриэль. И Луи. Может быть, Луи заставил бы ее понять. О да, только Луи - Луи, который всегда знал...
И начался знакомый сон: рыжеволосые женщины у алтаря, на котором лежит тело их матери; они готовятся съесть его; да, это их обязанность, священное право - поглотить мозг и сердце; только им не суждено это сделать, потому что случится нечто ужасное... Солдаты... Жаль, что я не знаю, что все это значит.
Кровь.
Я проснулся, как от толчка. Прошло несколько часов. В комнате стало прохладнее. Небо за открытым окном было ясным. Свет, наполнявший комнату, исходил от нее.
- Женщины ждут, и жертвы тоже, всем им страшно.
Жертвы... У меня кружилась голова. Жертвы, должно быть, полны ароматной крови. Мужчины, в любом случае обреченные на гибель. Молодые мужчины - и они в моем распоряжении.
- Ну так идем же, положи конец их страданиям.
Я нетвердо поднялся. Она накинула мне на плечи длинный плащ, менее изысканный, чем у нее, но теплый и мягкий на ощупь. Обеими руками она пригладила мои волосы.
- Мужское - женское. Неужели больше никогда ничего не было? - прошептал я. Я бы с удовольствием поспал еще. Но кровь...
Она протянула руку и провела пальцами по моей щеке.
- Что это - опять слезы?
Мы месте вышли из комнаты и оказались на длинной площадке с мраморными перилами, от которой начиналась лестница вниз, в огромный зал. Повсюду были расставлены канделябры, и их тусклый электрический свет создавал роскошный полумрак.
В самом центре собрались женщины - человек двести, если не больше. Они неподвижно стояли и смотрели на нас, молитвенно сложив руки.
Несмотря на молчание, в них было что-то от варваров, особенно на фоне европейской мебели, итальянского дерева с позолотой, и старого камина с мраморными завитками.
"История никому не нужна. Искусство никому не нужно", - внезапно вспомнились ее слова.
Головокружение. На стенах висели полотна восемнадцатого века, исполненные света, прозрачного воздуха, сверкающих облаков, толстощеких ангелов и сияюще-голубого неба.
Женщины не замечали этого богатства, которое никогда им не принадлежало и действительно ничего для них не значило. Они смотрели на видение, появившееся на площадке, которое на миг словно растворилось, а потом, сопровождаемое шелестом и вспышкой цвета, вдруг материализовалось у подножия лестницы.
Послышались вздохи, они прикрывали головы руками, чтобы защититься от нежданного света. Потом все глаза обратились к Царице Небесной и ее принцу-конверту, стоявшим на алом ковре несколькими футами выше собравшихся. Консорт выглядел немного потрясенным и кусал губы, стараясь понять, что же все-таки происходит, как могла возникнуть столь жуткая смесь веры и готовности принести кровавую жертву. Тем временем обреченных на смерть вывели вперед.
Красивые: темноволосые, темнокожие, ничуть не менее прекрасные, чем молодые женщины. Такие крепкого телосложения мужчины с изящной мускулатурой тысячелетиями вдохновляли художников. Чернильно-черные глаза на смуглых, не очень чисто выбритых лицах воззрились на сверхъестественных пришельцев, которые повелели уничтожить их братьев, и во взглядах отчетливо читались глубоко спрятанные коварство и злоба против смертельных врагов.
Их связали кожаными ремнями - наверное, прежде принадлежавшими им самим и десяткам других мужчин. Надо отметить, что женщины неплохо справились, связав им лодыжки таким образом, чтобы они могли идти, но не бежать. Они были обнажены до пояса, но только один из них дрожал - как от гнева, так и от страха. Вдруг он начал вырываться. Двое других последовали его примеру.
Женщины тут же обступили их плотным кольцом и заставили опуститься на колени. При виде грубых ремней, врезающихся в смуглую кожу, во мне возросло желание. Ну почему это так соблазнительно? Их удерживали женские руки, крепкие жестокие руки, которые при других обстоятельствах умели быть необыкновенно мягкими. Им не справиться с таким количеством женщин. Наконец они с тяжелыми вздохами прекратили борьбу и подчинились неизбежному, однако взгляд, брошенный на меня зачинщиком бунта, был гневным и обвиняющим. Рассудок подсказывал ему что только демоны, дьяволы, исчадия ада могли сотворить такое с его миром, что это начало мрака, страшного мрака!
Но желание стало невыносимым.
"Ты умрешь, и это сделаю я!"
Казалось, он меня услышал и все понял. И тогда из глубин его души вырвалась дикарская ненависть к женщинам, насыщенная такими картинами насилия и возмездия, которые вызвали у меня улыбку, но я тоже понял. Прекрасно понял. Как просто презирать их, гневаться на то, что они - женщины! - посмели сопротивляться, стать врагами в многовековой битве! В его воображении возмездием был мрак, невыразимый мрак.
Акаша сжала мою руку. Вернулось ощущение благодати; я был как в бреду, пытался противостоять этому, но тщетно. Желание тем не менее оставалось. Оно скопилось у меня во рту. Я чувствовал его вкус.
Пора отдаться ему, подчиниться потребностям организма... И да начнется жертвоприношение!
Женщины все как одна опустились на колени, а мужчины вдруг словно замерли, их глаза остекленели, губы дрожали.
Я не сводил глаз с мускулистых плечей первой жертвы, того, что вздумал бунтовать. Как всегда, я представил себе ощущение его плохо выбритого горла, зубы, впивающиеся в кожу - не в ледяную кожу богини, но в горячую, соленую человеческую плоть.
"Да, любимый! Возьми его. Ты заслужил подобную жертву. Теперь ты - бог. Возьми его! Ты знаешь, сколько еще таких жертв ждут тебя впереди?"
Очевидно, женщины поняли, что следует делать. Едва я сделал шаг вперед, они подняли его с пола. Но, когда я протянул к нему руки, он вновь попытался вырваться - последний спазм отчаяния...
Не умея еще рассчитывать свои силы, я слишком сильно сжал его череп и услышал, как треснула кость. Я вонзил в него зубы, но смерть наступила почти мгновенно - так сильно хлынула кровь. Я сгорал от голода - этой порции, закончившейся в мгновение ока, мне было недостаточно. Совершенно недостаточно!
Я сразу же перешел к следующей жертве, пытаясь не торопиться, чтобы погрузиться в темноту, как это мне часто удавалось, и остаться наедине с его душой, чтобы в тот момент, когда брызнет кровь, когда рот мой наполнится ею до отказа, душа поведала мне свои тайны.
"Да, брат. Прости меня, брат".
Потом меня качнуло вперед, я споткнулся, наступил на труп и раздавил его.
- Давайте последнего.
Никакого сопротивления. Он смотрел на меня абсолютно спокойно, как будто на него снизошло озарение, как будто он нашел идеальный выход в какой-то теории или вере. Я притянул его к себе - мягче, Лестат! - и это был именно тот источник, в котором я нуждался: медленная, исполненная мощи смерть, сердце, бьющееся так, словно оно не остановится никогда, вздох, сорвавшийся с его губ, мои мутные глаза. Наконец я отпустил его, и вместе с ним ушли в небытие картины внезапно, прервавшейся, краткой, не оставившей следа жизни, смысл которой заключался в этой одной-единственной секунде.
Я уронил его на пол. Теперь он уже ничего не значил.
Остался только свет, а еще - восторг женщин, которые посредством свершившегося чуда наконец-то были отомщены.
В комнате повисла тишина - ни единого шороха, лишь далекий шум прибоя...
И голос Акаши:
"Мужчины искупили свои грехи. Тех, кому оставили жизнь, следует содержать с заботой и любовью. Но никогда не давайте им свободу - помните, что они всегда подавляли вас".
За этим последовало такое же беззвучное, мысленное поучение.
Жадная похоть, свидетелями которой они только что стали - смерть от моих рук, - это вечное напоминание о ярости, живущей в каждом мужчине, и этой ярости нельзя давать волю. Мужчин принесли в жертву воплощению их собственной жестокости.
Таким образом, продолжала она, эти женщины стали свидетелями нового великого ритуала, нового священного жертвоприношения. Они увидят его снова и должны помнить о нем всегда.
От ее парадоксов у меня голова шла кругом. И кроме того, мои собственные недавние проекты доставляли мне невыразимую муку. Я хотел сыграть роль зла в театре жизни и тем самым сделать что-то хорошее.
А теперь я получил возможность сыграть свою роль до конца, я превратился в истинное воплощение зла и в сознании нескольких простых душ стал, как она и обещала, мифом. И кто-то тихо нашептывал мне о необходимости быть осторожнее со своими желаниями, дабы впоследствии не пожалеть о них.
Да, вот он - корень зла: сбылось все, о чем я мечтал. Желая разбудить ее, я поцеловал ее в храме, я мечтал о ее силе... И вот теперь мы с ней стояли рядом, и нам пели гимны. Осанна!
Двери распахнулись настежь.
Мы оставляли их, окруженные завесой великолепия и волшебства. Мы поднялись в воздух, миновали выход, и вознеслись над крышей старого особняка, устремившись к сверкающей воде и к раскинувшимся в небе холодным звездам.
Я больше не страшился упасть - такие мелочи уже не вызывали у меня опасений. Потому что всей своей душой - ничтожной, как и всегда, - я познал такие страхи, какие мне прежде и не снились.