Часть 5

ВО ВЕКИ ВЕКОВ,
АМИНЬ

    Майами.
    Город, созданный для вампира, - жаркий, кишащий людьми и пленительно красивый. Плавильный сосуд, рынок, игровая площадка, где отчаявшиеся и алчные скованы губительными узами торговли, где небо - собственность каждого, а пляж простирается до горизонта, где огни горят ярче, чем солнце, а вода горяча, как кровь.
    Майами. Веселые охотничьи угодья дьявола.
    Вот почему мы и оказались здесь, на большой изысканной вилле Армана, на острове Ночи, где в нашем распоряжении была любая мыслимая и немыслимая роскошь, а также широко распахнутая южная ночь.
    Там, за полоской воды, манит к себе Майами, ждут не дождутся жертвы - сутенеры, воры, короли наркотиков и убийцы. Безымянное скопище людей, почти таких же отвратительных, как я сам, но не совсем.
    На закате Арман отправился туда с Мариусом, они уже вернулись, Арман в гостиной играл с Сантино в шахматы, Мариус сидел в кожаном кресле у выходящего на пляж окна и читал - он постоянно читает.
    Габриэль сегодня еще не появлялась - с тех пор как ушла Джесс, она предпочитала одиночество.
    Внизу, в кабинете, Хайман разговаривал с Дэниелом - с Дэниелом, который любил накапливать в себе голод, с Дэниелом, который хотел знать все о древнем Милета, об Афинах и Трое. Да, особенно о Трое. Меня и самого смутно завораживала мысль о Трое.
    Мне нравился Дэниел, и впоследствии он мог бы присоединиться ко мне, если я его позову, если заставлю себя покинуть этот остров, что с момента моего появления здесь случалось только однажды. Дэниел, который до сих пор радовался следу луны в воде, теплым каплям на лице. Для Дэниела все - даже ее смерть - представляло собой увлекательный спектакль. Но его нельзя в этом винить.
    Пандора практически не отходила от телеэкрана. Мариус приносил ей шикарную современную одежду, вроде той, что и сейчас была на ней - атласная рубашка, сапоги до колен, узкая бархатная юбка. Он унизывал ее пальцы кольцами, надевал на руки браслеты и каждый вечер расчесывал ее длинные коричневые волосы. Иногда он дарил ей маленькие флаконы духов. Если он не открывал их сам, то они, незамеченные, оставались на столе. Она, как Арман, до бесконечности смотрела видеофильмы, иногда прерываясь, чтобы подойти к пианино в музыкальной комнате и тихо поиграть.
    Мне нравилось, как она играет, ее бесконечные вариации доставляли истинное удовольствие. Но она беспокоила меня в отличие от остальных. Остальные оправились от того, что произошло, гораздо быстрее, чем могли вообразить. В ней же еще до этого сломалось что-то жизненно важное.
    Но ей здесь нравилось, я знал, что ей здесь нравится. Как ей могло не нравиться? Пусть даже она не слушала ни слова из того, что говорил Мариус.
    Нам всем здесь нравилось. Даже Габриэль.
    Белые комнаты, устланные роскошными персидскими коврами и увешанные ценнейшими картинами - Матисс, Моне, Пикассо, Джотто... Целый век можно провести в созерцании этих картин. Арман постоянно менял их, перевешивал, доставал из подвала новые сокровища, иногда лишь маленькие наброски.
    Джесс здесь тоже нравилось, хотя теперь она уехала, чтобы присоединиться к Маарет в Рангуне.
    Она явилась ко мне в кабинет и изложила свою сторону истории, попросив изменить имена и полностью выбросить Таламаску, чего я, разумеется, делать не буду. В процессе рассказа я молча сидел и изучал ее мысли в поисках мелочей, которые она упустила. Потом я выплеснул все это в компьютер, пока она размышляла про себя, рассматривая темно-серые бархатные шторы, венецианские часы и холодные цвета висящей на стене картины Моранди.
    Думаю, она знала, что я ее не послушаюсь. Она также знала, что это не имеет значения. Люди поверят в Таламаску не больше, чем в нас, - конечно в том случае, если им не позвонит Дэвид Тальбот или Эрон Лайтнер, как Эрон позвонил Джесс.
    Что касается Великого Семейства - вряд ли кто-то из них подумает, что это больше чем вымысел с двумя-тремя правдивыми штрихами, да и то если вообще кто-нибудь когда-нибудь наткнется на эту книгу.
    Именно так все думали об "Интервью с вампиром" и о моей автобиографии, то же самое будет и с "Царицей Проклятых".
    Так и должно быть. Теперь даже я с этим согласен. Маарет была права. Для нас нет места, как нет места для Бога или Дьявола, сверхъестественное должно стать метафорой - будь то месса в соборе святого Патрика, Фауст, продающий в опере душу, или рок-звезда, притворяющаяся Вампиром Лестатом.


    Никто не знал, куда Маарет забрала Мекаре. Может быть, этого не знал даже Эрик, хотя он ушел вместе с ними, пообещав встретить Джесс в Рангуне.
    Перед уходом из дома в Сономе Маарет изумила меня, тихо прошептав:
    - Ничего не перепутай, когда будешь рассказывать "Легенду о близнецах".
    Это было разрешение, не правда ли? Или космическое безразличие. Точно не знаю. Я никому ничего не говорил о книге, я всего лишь мрачно обдумывал ее в те долгие болезненные часы, когда мог мыслить только категориями глав, последовательности, географической карты загадок, хроники соблазнов и мучений.
    В тот последний вечер, когда Маарет нашла меня в лесу, она выглядела вполне обычно, но вместе с тем таинственно - вся в черном и по-современному накрашена, как она называла свой мастерски наложенный грим, превращавший ее в пленительную смертную женщину, встречавшую на своем пути в реальном мире лишь восхищенные взгляды. Какая у нее узкая талия, какие длинные пальцы, еще более грациозные благодаря облегающим черным лайковым перчаткам. Она старалась не наступать на папоротник и нежные побеги, когда могла столкнуть с дороги даже деревья.
    Они с Джессикой и Габриэль побывали в Сан-Франциско, прошлись мимо весело освещенных домов, по узким чистым тротуарам, там, где живут люди, сказала она. Как свежо звучала ее речь, ей не приходилось делать усилия, чтобы говорить на современный манер, - это была уже совсем не та принадлежащая вечности женщина, которую я впервые увидел в комнате на вершине горы.
    И почему я опять один, спросила она, почему сижу у ручья, текущего сквозь чащобу? Почему бы мне не поговорить с остальными, хоть немного? Знаю ли я, как они осторожны, как хотят меня защитить?
    Они до сих пор задают мне эти вопросы.
    Даже Габриэль, которая редко берет на себя труд задать вопрос и никогда не говорит слишком много. Они хотят знать, когда я приду в себя, когда я поговорю о том, что произошло, когда я перестану писать ночи напролет.
    Маарет сказала, что мы в ближайшее время увидимся. Может быть, весной нам стоит приехать к ней в Бирму. Или же она как-нибудь вечером нанесет нам нежданный визит. Но суть в том, что нам больше нельзя уединяться, у нас есть способы связаться друг с другом, куда бы мы ни забрели.
    Да, хотя бы в этом жизненно важном вопросе разногласий не возникло. Не спорила даже Габриэль, одиночка и скиталица.
    Никто больше не хотел затеряться во времени.
    А Мекаре? Увидим ли мы ее снова? Сядет ли она с нами за стол? Заговорит ли на языке жестов и знаков?
    С той ужасной ночи я видел ее всего лишь раз. Это вышло совершенно неожиданно - в мягком фиолетовом предрассветном свете я выходил из леса, возвращаясь в дом.
    По земле полз туман, рассеиваясь у папоротников и разбросанных то здесь, то там зимних диких цветов и бледным свечением поднимаясь по гигантским деревьям.
    Из тумана показались близнецы, они спускались к устью ручья, чтобы продолжить путь по камням, они обнимали друг друга за талию, на Мекаре было длинное красивое шерстяное платье, такое же, как у сестры, ее сверкающие расчесанные волосы свободно падали на плечи и на грудь.
    Кажется, Маарет что-то тихо говорила Мекаре на ухо. Именно Мекаре остановилась, чтобы бросить на меня взгляд огромных зеленых глаз, неподвижность ее лица на секунду приобрела устрашающий оттенок - и, словно палящий ветер, по сердцу пронеслась скорбь.
    Я смотрел на нее, как в трансе, боль душила меня, иссушая легкие.
    Не знаю, о чем я думал, знаю только, что боль казалась невыносимой. И что Маарет сделала легкий ласковый приветственный жест, означавший, что я должен следовать своей дорогой. Приближалось утро. Вокруг пробуждался лес. Ускользали драгоценные секунды. Моя боль ослабла, вырвалась на свободу, как стон, я отпустил ее и отвернулся.
    Я бросил последний взгляд на две фигуры, направляющиеся на восток по серебряному устью журчащего ручья, окунувшиеся в ревущую музыку воды, неустанно катящейся по россыпи камней.
    Старое видение из сна немного потускнело. И вспоминая о них сейчас, я вижу не погребальные пиршества, а ту сцену, двух сильфид в лесу. Через несколько ночей Маарет покинула владения Сономы и забрала Мекаре с собой.
    Я был рад, что они ушли, потому что это означало, что мы тоже уедем. Мне было наплевать, что я, может быть, навсегда расстаюсь с домом в Сономе. Мое пребывание там превратилось в агонию, хотя хуже всего были первые ночи после катастрофы.
    Насколько быстро вызванное потрясением молчание остальных сменилось бесконечным анализом, попытками интерпретировать то, что они увидели и почувствовали. Как именно совершилась передача этой силы? Может быть, она при распаде ткани покинула мозг и попала в поток крови Мекаре, донесший ее до сходного органа? А сердце, имело ли оно значение?
    Молекулы, ядра, растворы, протоплазма, блистательные современные слова! Да хватит вам, мы же вампиры! Мы живем на крови всего живого, мы убиваем, и нам это нравится. Вне зависимости от того, необходимо нам это или нет.
    Я не мог их слушать, не мог выносить их молчаливого, но упорного и явного любопытства: "Что у вас с ней было? Чем вы занимались в течение тех нескольких ночей?" УЙТИ от них я тоже не мог, у меня определенно не хватило бы силы воли окончательно оставить их, я содрогался, находясь с ними рядом, содрогался, когда их рядом не было.
    Леса мне было мало, я совершал многомильные прогулки среди огромных секвой, дубов и широких полей, а потом снова углублялся во влажные непроходимые леса, Но от их голосов никуда не деться. Луи признается, как в те жуткие минуты он потерял сознание. Дэниел говорит, что слышал наши голоса, но ничего не видел. Джесс, которую поддерживал Хайман, видела все.
    Сколько раз они размышляли над иронией судьбы - ведь Мекаре сразила врага человеческим жестом, не подозревая о невидимых силах, она нанесла удар как человек, но с нечеловеческой скоростью и силой.
    Сохранилась ли в Мекаре хоть какая-то ее частица? Вот какой вопрос меня волновал. Забудь о "научной лирике", как выразилась Маарет. Вот что мне хотелось знать. Или же ее душа наконец обрела свободу, когда у нее вырвали мозг?
    Иногда в темноте, в подвале с обитыми жестью стенами и бесчисленными безликими отсеками, похожими на пчелиные соты, я просыпался в уверенности, что она совсем рядом, в каком-нибудь дюйме от моего лица, я чувствовал прикосновение ее волос, ее руки, я видел черный отблеск ее глаз. Я шарил в темноте... ничего - только сырые кирпичные стены.
    Потом я лежал и думал о бедной маленькой Беби Дженкс, о той Беби Дженкс, которую она мне показала, - устремившейся вверх; я видел, как Беби Дженкс взглянула в последний раз на землю, и ее обволокли разноцветные огни. Как могла Беби Дженкс, бедная девочка-байкер, выдумать такое видение? Быть может, в конце концов все мы возвращаемся домой.
    Откуда нам знать?
    Вот мы и остались бессмертными, напуганными, привязанными к тому, чем можем управлять. Все началось заново, колесо совершило полный круг, мы - настоящие вампиры, потому что других вампиров нет; образована новая община.
    Как цыганский караван, покидали мы Соному - вереница сверкающих черных машин, на летальной скорости рассекающих американскую ночь по безупречно ровным дорогам. Во время этого долгого переезда они все мне и рассказали - спонтанно, подчас невольно, беседуя друг с другом. Все, что произошло за это время, сложилось в единую картину, как фрагменты мозаики... Даже задремав на синей бархатной обивке, я слышал их, видел то, что видели они.
    В болотистые земли Флориды, к Майами, великому городу декадентов - пародии одновременно на ад и на рай.
    Я сразу заперся в небольшом номере, состоящем из нескольких со вкусом оборудованных комнат: диваны, ковер, бледные пастельные полотна Пьеро делла Франчески, компьютер на столе, льющаяся из крошечных, спрятанных в стене колонок музыка Вивальди. Личная лестница в подвал, где в отделанном сталью склепе уже поджидает гроб: черный лак, латунные ручки, спички и огарок свечи, обивка, расшитая белым кружевом.
    Жажда крови, как она мучит меня! Но кровь мне не нужна, однако я не в силах сопротивляться, и так будет всегда, от нее никогда не избавиться, я хочу ее еще сильнее, чем раньше.
    Когда я не писал, то лежал на сером парчовом диване, смотрел, как бриз развевает пальмовые листья, и слушал их голоса.
    Луи вежливо умоляет Джесс еще раз рассказать ему о видении Клодии. И до меня доносится голос Джесс, просительный, доверительный:
    - Луи, она была ненастоящая.
    Теперь, когда Джесс ушла, Габриэль скучала по ней, раньше Джесс и Габриэль часами гуляли по пляжу. Казалось, они не обменялись ни словом. Но откуда мне знать?
    Габриэль делала все, чтобы порадовать меня даже в мелочах: не заплетала волосы, так как знала, что мне нравится, когда они свободно лежат на ее плечах, поднималась ко мне в комнату, перед тем как исчезнуть на рассвете. То и дело она поглядывала на меня испытующими, обеспокоенными глазами.
    - Ты хочешь уехать отсюда, да? - иногда спрашивал я со страхом.
    - Нет, - отвечала она - Мне здесь нравится. Меня это устраивает. - Когда ее охватывала мизантропия, она отправлялась на острова, расположенные неподалеку. Ей, в общем-то, нравились эти острова. Но не о том она хотела поговорить. У нее на уме постоянно вертелись другие мысли. Однажды она чуть было не выразила их вслух: - Но скажи мне... - И замолчала,
    - Любил ли я ее? - спросил я. - Ты это хотела знать? Да, любил.
    И все равно я не мог назвать ее имя.


    Миль то приходил, то уходил.
    Исчезал на неделю, и снова он здесь - внизу, пытается вовлечь Хаймана в разговор, Хаймана, который завораживал каждого из нас. Первое Поколение. Какая сила! И подумать только, он ходил по улицам Трои.
    Его вид постоянно поражал нас, если эти слова не противоречат друг другу.
    В своем стремлении походить на человека он заходил весьма далеко. В таком жарком месте, где обилие одежды вызывает подозрения, это непросто. Иногда он покрывал тело темной краской - жженой охрой, смешанной с ароматизированным маслом. Казалось преступлением пачкать такую красоту, но как иначе ему врезаться в людскую толпу, словно скользкий нож?
    То и дело он стучался в мою дверь.
    - Ты когда-нибудь выходишь? - спрашивал он. Он смотрел на пачку бумаги рядом с компьютером, на черные буквы: "Царица Проклятых". Он позволял мне проникать в его мысли в поисках мелких фрагментов, полузабытых подробностей - ему было все равно. Казалось, он находит меня забавным, но почему - я не мог себе представить. Что ему от меня нужно? И тут он улыбался своей шокирующей улыбкой святого.
    Иногда он вытаскивал яхту - черную гоночную яхту Армана, выпускал ее в залив и дрейфовал, лежа под звездным небом. Однажды к нему присоединилась Габриэль, и я почувствовал искушение послушать их на расстоянии - они беседовали очень интимно. Но я этого не сделал. Это было нечестно.
    Иногда он говорил, что боится потерять память, что это наступит внезапно, и он не сможет найти дорогу домой, к нам. Но ведь в прошлом это случалось из-за страданий, а теперь он был счастлив. Он хотел, чтобы мы это знали: он был счастлив оттого, что находился рядом с нами.
    Кажется, они там, внизу, достигли какого-то соглашения - куда бы они ни шли, они обязательно вернутся. Это будет дом нашей общины, святилище, и так, как было раньше, больше не будет никогда.
    Им многое пришлось обговорить. Никто не должен плодить новых вампиров, никто не должен писать новые книги, хотя они, естественно, знали, что именно этим я и занимаюсь, молча выуживая из них всю информацию по кусочкам, и что я, как всегда, не стану подчиняться навязанным мне кем-то правилам.
    Они испытывали облегчение оттого, что Вампир Лестат погиб на страницах газет, что паника после концерта была позабыта. Никаких доказательств смертей, никаких настоящих телесных повреждений, каждому уплачена кругленькая сумма, группа, получившая мою долю, снова гастролирует под старым именем.
    А беспорядки - краткая эра чудес - тоже были забыты, хотя удовлетворительного объяснения им так и не нашли.
    Нет, хватит откровений, разрушений, вмешательств, это всеобщая клятва, и пожалуйста, прикрывайте убийства.
    Это они пытались вбить в голову исступленному Дэниелу - ведь даже в огромных гноящихся городских джунглях вроде Майами необходимо принимать все меры предосторожности в том, что касается останков наших жертв.
    Ах, Майами. Я снова слышал негромкий рокот множества отчаявшихся смертных, шум больших и маленьких машин. До этого я лежал на диване, как камень, и погружался в городские голоса. Я имел возможность управлять этой способностью, просеивать их, выбирать, усиливать хор различных звуков. Но я уклонился, так как не мог пользоваться ею с уверенностью, равно как не мог применять свою новую силу.
    Да, но мне было хорошо рядом с этим городом. Мне нравились его непрочность и блеск, старые отели, похожие на лачуги, и сверкающие высотные здания, его знойный ветер, его вопиющий упадок. Я слушал непрекращающуюся городскую музыку, тихий пульсирующий напев. - Что же ты туда не съездишь?
    Мариус.
    Я поднял глаза от компьютера. Медленно, чтобы поизводить его, хотя среди бессмертных человека терпеливее не найти.
    Он прислонился к косяку выходящей на террасу двери, скрестив руки на груди. За ним сияла панорама огней. Было ли что-нибудь подобное в древнем мире? Вид электрифицированного города, набитого башнями, раскаленными, как решетка старого газового камина?
    Он коротко подстриг волосы и надел простой, но элегантный костюм двадцатого века: серый шелковый блейзер и брюки, а красным элементом - без него он не мог обойтись - на сей раз была водолазка.
    - Я хочу, чтобы ты отложил книгу и спустился к нам, - сказал он. - Ты сидишь взаперти больше месяца.
    - Я иногда выхожу, - ответил я. Мне нравилось смотреть на него, на его неоново-голубые глаза.
    - Эта книга, - сказал он. - Зачем она? Хоть это ты мне скажешь?
    Я не ответил. Он сделал более настойчивую попытку, хотя и тактично:
    - Разве песен и автобиографии недостаточно?
    Я пытался решить, почему у него такой дружелюбный вид. Может быть, причиной тому крошечные линии, которые все еще иногда возникали вокруг глаз, небольшие складки кожи, появлявшиеся, когда он начинал говорить?
    Большие, широко раскрытые глаза, как у Хаймана, производили удивительное впечатление.
    Я опустил глаза к экрану компьютера. Электронное отображение языка. Почти закончил. Все они знали об этом, все время знали. Поэтому они добровольно предоставили мне столько информации: стучались, входили, рассказывали, уходили.
    - Так зачем об этом говорить? - спросил я. - Я хочу записать все, что случилось. Ты знал об этом, когда рассказывал о тех событиях, которые были известны тебе.
    - Да, но для кого ты это записываешь?
    Я снова вспомнил фанатов в зрительном зале, известность, и те отвратительные моменты в деревнях, когда я, безымянный бог, стоял рядом с ней. Несмотря на ласкающее тепло и на бриз, дувший с воды, мне вдруг стало холодно. Неужели она была права, считая нас алчными эгоистами? Когда она называла эгоистичным наше желание оставить мир таким, как есть?
    - Ты знаешь ответ на этот вопрос, - сказал он. Подошел ближе и положил руку на спинку моего кресла.
    - Это была глупейшая мечта, правда? - спросил я. Мне было больно говорить об этом. - Ее нельзя было бы воплотить в жизнь, даже если бы мы объявили ее богиней и подчинялись бы любому приказу.
    - Это было безумие, - ответил он. - Ее бы остановили и уничтожили быстрее, чем она воображала.
    Молчание.
    - Миру она была не нужна, - добавил он. - Вот чего она никогда не поняла бы.
    - Я думаю, что в конечном счете она это знала, ей не было места, не было возможности приносить пользу, оставаясь самой собой. Она поняла это, заглянув в наши глаза и увидев стену, которую ни за что не смогла бы пробить. Она так тщательно планировала свои явления, выбирала столь же примитивные и не подвергшиеся изменениям места, как и она сама.
    Он кивнул.
    - Я же говорил, что ты знаешь ответы на свои вопросы. Так почему бы тебе не перестать задаваться ими? Почему запираешься от нас и сидишь наедине со своим горем?
    Я не отвечал. Я увидел ее глаза. "Ну почему ты не можешь в меня поверить?"
    - Ты простил меня за это? - внезапно спросил я.
    - Ты здесь ни при чем, - ответил он. - Она ждала, прислушивалась. Рано или поздно что-то затронуло бы в ней волю к жизни. Она всегда была опасна. То, что она проснулась именно в этот момент, - такая же случайность, как и наше начало. - Он вздохнул. В его тоне появились горькие нотки, как в первые ночи, когда он тоже оплакивал ее. - Я всегда знал об этой опасности, - пробормотал он. - Может быть, мне хотелось верить в то, что она - богиня, пока она не пробудилась. Пока не заговорила со мной. Пока не улыбнулась.
    Он снова отключился, вспоминая тот момент, когда начал падать лед, надолго захвативший его в холодный плен.
    Он медленно, нерешительно вышел на террасу и посмотрел на пляж. Как раскованно он двигается. Интересно, в древности люди так же опирались локтями о каменные перила?
    Я поднялся и пошел за ним. Я посмотрел на широкую водную границу. На мерцающее отражение горизонта. На него.
    - Ты знаешь, что значит - не нести больше эту ношу? - прошептал он. - Знать, что я впервые свободен?
    Я молчал. Но определенно понимал его чувства. И я испугался за него - возможно, это был тот же самый якорь, что и Великое Семейство для Маарет.
    - Нет, - поспешно ответил он и покачал головой. - С меня словно сняли проклятие. Я просыпаюсь, думаю, что нужно спуститься в храм, нужно жечь ладан, принести цветы, встать перед ними, разговаривать, попытаться утешить их, если их души страдают. И тут я осознаю, что их нет. Все позади, все кончено. Я волен идти куда хочу, делать все, что хочу. - Он помолчал, глядя на огни. Потом спросил: - А как же ты? Почему ты не освободился? Жаль, что я тебя не понимаю.
    - Понимаешь. Всегда понимал, - возразил я, пожимая плечами.
    - Ты сгораешь от неудовлетворенности. А мы не можем принести тебе утешение, да? Тебе нужна их любовь. - Он указал на город.
    - Можете, - ответил я. - Каждый из вас. Я и помыслить не могу, чтобы от вас уехать, во всяком случае, надолго. Но, понимаешь, когда я был на сцене в Сан-Франциско... - Я не закончил фразу. Что толку говорить, если он не понимает. Все шло так, как я мечтал, пока на землю не спустился ураган, который унес меня с собой.
    - Несмотря на то, что тебе так и не поверили? - спросил он. - Несмотря на то, что тебя считали просто ловким артистом? Как говорится, автором с изюминкой?
    - Они знали мое имя! - возразил я. - Они слышали мой голос. Там, над сценическими огнями, они видели меня!
    Он кивнул.
    - Так, значит, книга? "Царица Проклятых".
    Ответа от меня не последовало.
    - Спустись к нам. Разреши нам составить тебе компанию. Поговори с нами о том, что произошло.
    - Вы видели, что произошло.
    Вдруг я почувствовал его смущение - он испытывал любопытство, но не хотел его показать. Он смотрел на меня.
    Я вспомнил, как Габриэль начинала задавать вопросы и замолкала. И до меня дошло. Надо же, как я был глуп, что раньше не догадался. Они хотели знать, какими способностями она меня наделила, насколько меня изменила ее кровь, а я все это время держал эти тайны в себе. Я и сейчас не давал им воли. Они находились рядом с воспоминанием о трупах, разбросанных по храму Азима, об экстазе, в котором я убивал каждого мужчину на горной тропе. И с еще одним жутким, незабываемым моментом: ее смертью, когда мне не удалось использовать ее дары, чтобы помочь ей!
    И теперь все началось сначала. Одержимость концом. Видела ли она, что я лежу совсем близко? Знала ли она, что я отказался ей помочь? Или же ее душа отлетела после первого же удара?
    Мариус наблюдал за крохотными яхтами, спешащими на юг, в гавань. Он думал о том, сколько веков потребовалось ему, чтобы приобрести свои способности. Простых вливаний ее крови было мало. Лишь тысячу лет спустя смог он подниматься к облакам, словно и сам становился облаком, лишенный оков и страха. Он думал, что у всех бессмертных это происходит по-разному, что никто не знает, какая сила заключена в другом бессмертном, никто не знает, какая сила заключена в нем самом.
    Все очень спокойно. Но пока что я не мог довериться ни ему, ни кому-то еще.
    - Послушай, - сказал я. - Дай мне еще немного побыть наедине со скорбью. Дай мне творить свои темные картины и делать записи для друзей. Попозже я приду к тебе, присоединюсь к вам. Может быть, я буду следовать правилам. Не всем, но хотя бы некоторым - кто знает? Кстати, что ты сделаешь, если я не буду им следовать? Да разве я уже не задавал тебе этот вопрос?
    Он был откровенно потрясен.
    - Ты распроклятое создание! - прошептал он. - Мне приходит на память история Александра Великого. Он плакал, когда не осталось миров, какие он мог бы завоевать. Ты тоже будешь плакать, когда не останется правил, какие ты мог бы нарушать?
    - О, правила будут всегда.
    Он тихо засмеялся.
    - Сожги книгу.
    - Нет.
    Мы посмотрели друг на друга, потом я обнял его, тепло и крепко, и улыбнулся. Я даже не знал, зачем я это сделал, но он был так терпелив и серьезен, в нем, как и во всех остальных, произошла некая глубинная перемена, но для него, как и для меня, она была мрачной и болезненной.
    Она имела отношение к борьбе добра и зла, которую он понимал совершенно так же, как я, потому что именно он много лет назад научил меня понимать ее. Именно он сказал, что мы всегда должны бороться с этими вопросами, что простое решение нам не нужно, но что мы всегда должны испытывать страх.
    Я обнял его и потому, что любил его и хотел быть к нему поближе, и при этом не хотел, чтобы он оставил меня прямо сейчас, сердитый и разочарованный.
    - Ты будешь соблюдать наши законы, не так ли? - неожиданно спросил он со смесью угрозы и сарказма - и, возможно, какой-то толики любви.
    - Естественно! - Я снова пожал плечами. - Кстати, что там за новые правила? Я забыл. Ах да, не делать новых вампиров, не исчезать без следа, скрывать следы убийства.
    - Ты чертенок, Лестат, ты это знаешь? Сущий дьявол.
    - Позволь задать тебе один вопрос, - сказал я. Я сжал руку в кулак и легко дотронулся до его локтя. - Эта твоя картина, "Искушение Амадео", та, что находится в подземельях Таламаски...
    - Да?
    - Ты не хотел бы получить ее обратно?
    - О боги, нет. Это жуткая вещь. Можно сказать, мой черный период. Но я бы очень хотел, чтобы они вытащили ее из своего проклятого подвала. К примеру, повесили ее в парадном зале. В каком-нибудь приличном месте.
    Я засмеялся.
    Внезапно он посерьезнел. У него зародились подозрения.
    - Лестат! - резко сказал он.
    - Да, Мариус?
    - Оставь Таламаску в покое.
    - Ну конечно! - Я еще раз пожал плечами и еще раз улыбнулся. Почему бы и нет?
    - Я не шучу, Лестат. Я говорю серьезно. Не связывайся с Таламаской. Мы понимаем друг друга, не так ли?
    - Мариус, тебя на удивление легко понять. Слышишь? Часы бьют полночь. В это время я всегда совершаю обход острова Ночи. Пойдем?
    Я не ждал его ответа. Выходя из двери, я услышал его милый снисходительный вздох.


    Полночь. Песнь острова Ночи. Я прошелся по переполненным людьми галереям. Хлопчатобумажная куртка, белая футболка, лицо наполовину скрыто гигантскими темными очками, руки засунуты в карманы джинсов. Я наблюдал за тем, как голодные покупатели ныряют в открытые двери, глазеют на горы сияющих товаров, на шелковые рубашки в пластиковой упаковке, на лоснящийся черный манекен, закутанный в норку.
    За сверкающим фонтаном с танцующими перьями, состоящими из мириадов капель, на скамейке устроилась старушка, держащая в трясущейся руке бумажный стаканчик с кофе. Ей было сложно поднести его к губам. Проходя мимо, я улыбнулся и она дрожащим голосом сказала:
    - Старикам сон не нужен.
    Из коктейль-бара лилась тихая музыка. По отделу видеокассет прохаживались молодые головорезы... О, эта жажда крови! Я повернул голову, и хриплый треск и вспышки остались позади. Сквозь дверь французского ресторана я заметил быстрое движение женщины, поднимающей бокал с шампанским, услышал приглушенный смех. Театр полон черно-белых гигантов, болтающих по-французски.
    Мимо прошла молодая женщина - темная кожа, соблазнительные бедра, пухлый рот. Жажда крови достигла пика. Я шел вперед, загоняя ее в клетку. Кровь не нужна. Теперь ты силен, как старейшие. Но я чувствовал ее вкус, я оглянулся и увидел, что она сидит на каменной скамье, из-под узкой короткой юбки выглядывают голые колени, и она не сводит с меня глаз.
    О, Мариус был прав, прав во всем. Я сгорал от неудовлетворенности, сгорал от одиночества. Я хотел стащить ее с этой скамьи: "Ты знаешь, кто я такой?"
    "Нет, остановись, не выманивай ее отсюда, не нужно, не уводи ее на белый песок, подальше от огней галереи, где камни опасны, а волны яростно бьются о берега бухты".
    Я подумал о том, что она говорила нам об эгоизме и алчности. Вкус крови на языке... Если я немедленно не уйду отсюда, кто-нибудь умрет...
    Конец коридора. Я вложил ключ в скважину стальной двери между лавкой, торговавшей китайскими ковриками, сделанными маленькими девочками, и табачным магазином, владелец которого, прикрыв лицо журналом, уснул среди голландских трубок.
    Безмолвный проход, ведущий в недра виллы.
    Кто-то из них играл на пианино. Я прислушался. Пандора, и музыка, как всегда, проникнута восхитительным мраком, но она больше, чем прежде, напоминает бесконечное начало - тема, постоянно ведущая к кульминации, которая никогда не наступит.
    Я поднялся по лестнице и вошел в гостиную. О, сразу можно определить, что это - дом вампира: кто еще сможет жить при свете звезд и нескольких беспорядочно расставленных свечей? Блеск мрамора и бархата. А там - Майами, где никогда не гаснут огни.
    Арман все еще играл с Хайманом в шахматы и проигрывал. Дэниел лежал в наушниках и слушал Баха, то и дело поглядывая на черно-белую доску, чтобы проверить, сдвинулись ли с места фигуры.
    На террасе, лицом в воде, зацепившись большими пальцами за задние карманы, стояла Габриэль. Одна. Я подошел к ней, поцеловал ее в щеку и заглянул ей в глаза; получив наконец скупую улыбку, которой жаждал, я повернулся и побрел назад, в дом.
    В черном кожаном кресле сидел Мариус и читал газету, сложив ее, словно джентльмен в частном клубе.
    - Луи уехал, - сообщил он, не отрываясь от чтения.
    - Что значит - уехал?
    - В Новый Орлеан, - сказал Арман, не отводя взгляда от шахматной доски. В вашу квартиру. Туда, где Джесс видела Клодию.
    - Самолет ждет, - добавил Мариус, читая газету.
    - Мой человек может отвезти тебя на взлетную полосу, - сказал Арман, продолжая партию.
    - В чем дело? Что это вы такие заботливые? С чего мне ехать за Луи?
    - Думаю, тебе стоит привезти его обратно, - сказал Мариус. - Не нужно ему оставаться в той старой квартире в Новом Орлеане.
    - Думаю, тебе стоит выбраться отсюда и что-то предпринять, - сказал Арман. - Ты слишком долго просидел в своей норе.
    - А, вижу, что у нас будет за община; советы со всех сторон, все краем глаза следят друг за другом. Почему вы вообще отпустили Луи в Новый Орлеан? Что, нельзя было его остановить?


    Я приземлился в Новом Орлеане в два часа ночи. Оставил лимузин на Джексон-сквер.
    Как все чисто, новые плиты на тротуаре, цепи на воротах, чтобы бродяги не спали на траве вопреки двухсотлетнему обычаю. Кафе и бары заполнены туристами, а раньше здесь были прибрежные таверны, очаровательные гнусные местечки, где охота становилась неотразимой, а женщины были такими же бандитками, как и мужчины.
    Но я любил это место, и всегда буду любить. Краски остались прежними. И даже на холодном, порывистом январском ветру в городе царила тропическая атмосфера, на нее влияли ровные мостовые, низкие здания, вечно движущееся небо, косые крыши, на которых поблескивают ледяные капли дождя.
    Я медленно направился прочь от реки, впитывая исходящие от тротуаров воспоминания, слушая жесткую духовую музыку Рю-Бурбон, а затем свернул в тихую влажную темноту Рю-Рояль.
    Сколько раз проходил я этим маршрутом в старые времена, выбравшись с набережной или из оперного театра, сколько раз останавливался я на этом самом месте, чтобы вложить ключ в скважину замка на воротах?
    О дом, где я прожил отрезок человеческой жизни и где дважды чуть не погиб.
    В старой квартире кто-то был. Кто-то, кто двигается тихо, но под чьими ногами скрипит паркет.
    На первом этаже за зарешеченными окнами - аккуратный затемненный магазинчик: фарфоровые безделушки, куклы, кружевные веера. Я поднял глаза к балкону с коваными железными перилами, я вообразил, что там на цыпочках стоит Клодия и смотрит на меня, сжимая пальчиками перила. По плечам струятся золотые волосы, в них - длинная полоска фиолетовой ленты. Моя маленькая бессмертная шестилетняя красавица: "Лестат, где ты был?"
    Вот чем он занимается, не так ли? Представляет себе подобные вещи.
    Стояла мертвая тишина, то есть если не обращать внимания на трескотню телевизоров за зелеными ставнями и старыми, увитыми плющом стенами, на хриплый шум Бурбон-стрит, на мужчину и женщину, завязавших крупную ссору в доме на той стороне улицы.
    Но рядом - никого, только сверкающие мостовые и закрытые магазины, да большие неуклюжие машины, припаркованные на тротуаре - на их горбатые крыши беззвучно падает дождь.
    Некому было заметить, как я отошел, развернулся и, как встарь, быстро подпрыгнул на балкон, по-кошачьи тихо опустившись на пол. Через грязное стекло французских окон я заглянул в комнату.
    Пусто, поцарапанные стены, какими их оставила Джесс. Наверху прибита доска, как будто кто-то однажды пытался проникнуть внутрь, но попался; столько лет - а пахнет паленым и углем.
    Я бесшумно снял доску, но оставался внутренний замок. Получится ли у меня использовать новую силу? Смогу я заставить его открыться? Почему мне так больно думать об этом - о ней, о том, что в тот последний трепетный момент я мог бы ей помочь, мог бы свести вместе голову и тело, пусть даже она собиралась убить меня, пусть даже не произнесла моего имени.
    Я посмотрел на замок: "Повернись, откройся". И сквозь слезы я увидел, как дрогнула щеколда, услышал, как скрипнул металл. Легкий спазм в мозгу, старая дверь выскочила из покоробившейся рамы, петли застонали, как будто ее распахнул сквозняк.
    Он стоял в холле и заглядывал в комнату Клодии.
    Пиджак стал покороче и не такой широкий, как старинные сюртуки, но он был так похож на себя из прежних времен, что боль стала невыносимой. Я не мог пошевелиться. Он выглядел словно призрак, густые черные волосы растрепаны, как в былые дни, в зеленых глазах - меланхоличное удивление, руки болтаются по бокам.
    Естественно, он не стремился специально вписываться в старый контекст. Но призраком в этой квартире, где Джесс так перепугалась, был он сам, здесь Джесс уловила леденящие душу отголоски прежней атмосферы, которой мне никогда не забыть.
    Шестьдесят лет провело здесь семейство нечестивцев. Шестьдесят лет - Луи, Клодия, Лестат.
    Смогу ли я услышать клавикорды, если постараюсь? Клодия, играющая своего Гайдна, поющие птицы - их всегда будоражил этот звук, вся эта музыка, вибрирующая в хрустальных украшениях, свисающих с расписных стеклянных абажуров масляных ламп, и в трубах, даже в тех, что проходили рядом с задней дверью, перед изогнутой железной лестницей.
    Клодия. Лицо, созданное для медальона или для овальной миниатюры на фарфоре, который нужно хранить в ящике вместе с локоном. Но как бы ей был ненавистен этот образ!
    Клодия, вонзившая нож мне в сердце; она поворачивала его и смотрела, как по моей рубашке льется кровь.
    "Я положу тебя в гроб, отец. Но ты уже никогда не встанешь".
    "Тебя я убью первым, мой принц".
    Я увидел маленького смертного ребенка, лежащего среди грязных одеял, ощутил запах болезни. Я увидел черноглазую царицу, застывшую на троне. Я поцеловал их обеих, Спящих красавиц!
    "Клодия, Клодия, очнись, Клодия... Вот так, дорогая, ты должна выпить это, чтобы поправиться".
    "Акаша!"
    Кто-то тряс меня.
    - Лестат!
    Я смутился.
    - А, Луи, прости меня. - Темный заброшенный холл. Я содрогнулся. - Я пришел, потому что волновался... за тебя.
    - Не стоит, - деликатно ответил он. - Мне просто было необходимо совершить это небольшое паломничество.
    Я дотронулся пальцами до его лица - теплое от крови жертвы.
    - Ее здесь нет, Луи, - сказал я. - У Джесс просто разыгралось воображение.
    - Да, видимо, так, - ответил он.
    - Мы живем вечно, но они не возвращаются. Он долго вглядывался в меня, потом кивнул.
    - Пойдем отсюда.
    Мы вместе вышли в длинный холл, нет, мне здесь не нравилось, мне не хотелось здесь задерживаться. Здесь водились привидения, но настоящие привидения имеют весьма мало общего с призраками, они имеют отношение к жестокой памяти - вот там была моя комната, моя комната...
    Он сражался с задней дверью, пытаясь заставить старую побитую ветрами дверную раму вести себя прилично. Я жестом попросил его выйти на крыльцо и хорошенько стукнул по ней. Крепко застряла.
    Как грустно видеть заросший двор, фонтан в руинах, рассыпающуюся кирпичную кухню...
    - Если хочешь, я все починю, - сказал я. - Сделаю здесь все, как раньше.
    - Теперь это не важно, - ответил он. - Пойдем со мной, погуляем немного?
    Вместе мы спустились по крытой дорожке, в узкой канаве текла, вода. Я оглянулся назад. Увидел ее в белом платье с голубым поясом. Но она на меня не смотрела. Я мертв, думала она, завернут в простыню, и Луи закинул тюк в карету, она увозила мои останки подальше, чтобы захоронить, и в то же время она стояла там... и наши глаза встретились.
    Я почувствовал, что он тянет меня за собой.
    - Не стоит здесь задерживаться, - сказал он.
    Я смотрел, как он закрывает ворота, а потом медленно обводит взглядом балкон и мансардные окна наверху. Он наконец-то прощался? Может быть, и нет.
    Вместе мы дошли до Рю-Сент-Анн, в противоположном от реки направлении, не говорили, просто гуляли, как столько раз гуляли прежде. Холод слегка обжигал его, обжигал ему руки. Ему не нравилась современная мода засовывать руки в карманы. Он считал, что это неизящно.
    Дождь перестал и превратился в туман.
    Наконец он сказал:
    - Ты привел меня едва ли не в ужас: когда я увидел тебя в холле, то поначалу решил, будто ты ненастоящий, а ты не ответил, когда я окликнул тебя по имени.
    - А теперь куда мы идем? - спросил я, застегивая свою хлопчатобумажную куртку. Я больше не страдал от холода, но приятно было находиться в тепле.
    - Еще в одно последнее место, а потом - куда пожелаешь. Вероятно, назад, в дом общины. У нас не так много времени. Или же оставь меня, я поброжу и вернусь через пару дней.
    - А мы не можем побродить вместе?
    - Можем, - с энтузиазмом ответил он.
    Что, во имя Бога, мне нужно? Мы проходили под старыми балконами, мимо старых крепких зеленых ставен, мимо стен с облупившейся штукатуркой и обнаженными кирпичами, слепящих огней Рю-Бурбон, и я увидел впереди кладбище Святого Людовика, окруженное толстой беленой стеной.
    Что мне нужно? Почему у меня до сих пор болит душа, в то время как все они обрели какое-то равновесие? Даже Луи. И, как сказал Мариус, мы обрели друг друга.
    Я был счастлив находиться рядом с ним, идти по этим старым улицам - но почему мне этого мало?
    Еще одни запертые ворота. Он сломал замок пальцами, и мы вошли в царство белых могил с остроконечными крышами, урнами, мраморными дверями, и высокая трава хрустела под нашими ногами. Благодаря дождю все как бы светилось, городские огни придавали облакам, бесшумно плывущим над головой, жемчужный блеск.
    Я старался отыскать звезды. Но не мог. Опустив глаза, я снова увидел Клодию, почувствовал ее ручку в своей руке.
    Я взглянул на Луи, заметил в его глазах отражение тусклого далекого света и моргнул. Я еще раз дотронулся до его лица, до скул, до изгиба черных бровей. Что за изящное создание!
    - Благословенная тьма! - неожиданно произнес я. - Опять снизошла благословенная тьма.
    - Да, - печально ответил он, - и мы по-прежнему царим в ней.
    Разве этого мало?
    Он взял меня за руку - интересно, какая она теперь на ощупь? - и повел по узкому проходу между самыми старыми, самыми древними могилами, между могилами, восходящими к первым дням существования колонии, когда мы с ним вдвоем бродили по болотам, грозившим поглотить все вокруг, а я питался кровью подсобных рабочих и воров, готовых перерезать горло любому. Его могила. Я осознал, что вижу перед собой выгравированное в мраморе его имя, написанное крупными старомодными буквами с наклоном:

"ЛУИ ДЕ ПОН-ДЮ-ЛАК
1766-1794"

    Он прислонился к расположенной поодаль могиле, к очередному храмику с крышей, совсем как у него.
    - Я только хотел увидеть ее еще раз, - сказал он. Он наклонился и коснулся пальцем надписи.
    Надпись на камне лишь немного поблекла. Благодаря пыли и въевшейся грязи каждая буква и цифра потемнели и стали только ярче. Думал ли он о том, во что за все эти годы превратился мир?
    Я вспомнил ее мечты - о саде мира на земле, где из пропитавшейся кровью почвы вырастают цветы.
    - Теперь можно отправляться домой, - произнес он.
    Домой. Я улыбнулся. Я протянул руку и потрогал могилы, окружившие меня с обеих сторон, я взглянул на мягкое свечение городских огней на фоне ряби облаков.
    - Ты ведь не собираешься от нас уйти, нет? - вдруг спросил он резким от беспокойства голосом.
    - Нет, - ответил я. Хотел бы я рассказать ему все, что написал в книге. - Знаешь, мы с ней были любовниками, совсем как смертные мужчина и женщина.
    - Конечно знаю, - сказал он.
    Я улыбнулся и внезапно поцеловал его, взволнованный его теплотой, его мягкой податливой кожей. Господи, как я ненавидел белизну своих пальцев, которые теперь без усилий могли его раздавить. Я не знал, догадывается ли он об этом.
    Мне столько хотелось рассказать ему, о стольком спросить! Но я не мог найти слов, не знал, с чего начать. У него всегда было столько вопросов, теперь он получил свои ответы, возможно, больше ответов, чем ему требовалось, - и как это отразилось на его душе? Я глупо уставился на него. Он ждал меня с таким терпением, с такой добротой, он казался мне совершенством. И, как последний дурак, я выпалил:
    - Теперь ты меня любишь?
    Он улыбнулся. О, какая пытка - видеть, как его лицо одновременно прояснилось и смягчилось.
    - Да, - ответил он.
    - Хочешь, устроим небольшую авантюру? - У меня забилось сердце. Было бы великолепно, если... - Хочешь нарушить новые правила?
    - Господи, о чем ты? - прошептал он.
    Я засмеялся, тихо, лихорадочно, мне было так хорошо. Смеяться и следить за неуловимыми изменениями его лица. Вот теперь он действительно заволновался. И, по правде говоря, я не знал, что у меня получится. Без нее. Что, если я рухну вниз, как Икар...
    - Да ладно тебе, Луи, - сказал я. - Совсем маленькая авантюрна. Обещаю на сей раз не строить заговоров против западной цивилизации и даже не завоевывать внимание двух миллионов фанатов рок-музыки. Я думал об одной мелочи, честно. Скажем, о небольшом озорстве. Довольно элегантном. Послушай, последние два месяца я вел себя безупречно - разве не так?
    - Господи, о чем ты говоришь?
    - Так ты со мной, или нет?
    Он еще раз покачал головой. Но не в знак протеста. Он размышлял. Он провел пальцами по волосам. Тонкие черные волосы. Первое, что я в нем отметил - ну, то есть после зеленых глаз, - это черные волосы. Нет, это все неправда. Дело было в выражении лица: страсть, невинность и чувствительная совесть. Как же мне это понравилось!
    - И когда начнется небольшая авантюра?
    - Сейчас, - ответил я. - У тебя четыре секунды, чтобы принять решение.
    - Лестат, уже почти светает.
    - Почти светает здесь, - ответил я.
    - О чем ты?
    - Луи, доверься мне. Слушай, если у меня не выйдет, то с тобой ничего не случится - то есть ничего особенного. Сыграем? Я ухожу.
    Он не отвечал. Он смотрел на меня, причем с такой преданностью, что я не мог это выносить.
    - Да или нет?
    - Возможно, я пожалею об этом, но...
    - Договорились.
    Я протянул руки, плотно обхватил его за локти и оторвал высоко от земли. Он в изумлении уставился на меня сверху вниз. Он словно ничего не весил. Я поставил его на ноги.
    - Mon Dieu, - прошептал он.
    Ну, чего же я жду? Если не попробовать, то я никогда и не выясню. Темнота, тупая боль, воспоминания о ней, о том, как мы вместе возносились в воздух. Я дал ему постепенно ускользнуть.
    Я обнял его за пояс. Наверх! Я поднял правую руку, но в этом не было необходимости. Мы и так взлетали по ветру.
    Внизу кружилось кладбище, крошечная игрушечная модель с белыми фрагментами, рассеявшимися под темными деревьями.
    Я услышал, как он потрясение шепнул мне на ухо:
    - Лестат!
    - Обними меня за шею, - сказал я. - Держись крепче. Мы, конечно же, направимся на запад, а потом - на север, мы пролетим очень большое расстояние и, может быть, немного подрейфуем. Там, куда мы направляемся, пока что не садится солнце.
    Ледяной ветер. Нужно было подумать об этом, ведь он будет страдать от холода, но он не подал и вида, когда мы пронзили снежный туман облаков, - он просто поднял глаза к небу.
    Увидев звезды, он напрягся всем телом, его лицо разгладилось, на нем появилось выражение спокойствия, если он и плакал, то его слезы уносил ветер. Какой бы он ни испытывал страх, теперь он полностью исчез; глядя вверх, он словно растворился, на нас опускался купол небес, над сгущающейся внизу бесконечной белой равниной светила полная луна.
    Не было необходимости указывать ему, за чем наблюдать и что запомнить. Он всегда в этом разбирался. Много лет назад, когда я совершил над ним Обряд Тьмы, мне не пришлось ничего ему объяснять - он сам дошел до каждой мелочи. А позже он сказал, что я не сумел стать ему наставником. Разве он не понимал, насколько это было излишне?
    Но теперь я отдался на волю ветра, мысленно и физически, он прижимался ко мне, уютный и невесомый, - просто присутствие Луи, Луи, принадлежащего мне, рядом со мной. И никакого бремени.
    Крошечной частицей мозга я продумывал маршрут, как она меня научила, мне вспоминались самые разные вещи, например как я впервые увидел его в таверне Нового Орлеана. Он был пьян, затеял ссору, и я последовал за ним в ночь. И в самый последний момент, выскальзывая из моих рук, закрывая глаза, он проговорил:
    "Но кто ты такой?"
    Я знал, что вернусь за ним на закате, что найду его, даже если придется обыскать весь город, пусть я и оставил его на булыжной мостовой, полумертвого. Я должен был получить его, должен. Как всегда должен был получить все, что хотел, или должен был заниматься именно тем, чем хотел.
    Вот в чем была проблема, и все, что дала мне Акаша - страдания, силу или, в конце концов, ужас, - не изменили ее ни на йоту.


    До Лондона - четыре мили.
    Час после наступления темноты. Мы вдвоем лежали в траве под дубом, в прохладном мраке. В огромном старинном доме в середине парка горел свет, но не во всех окнах. Маленькие глубокие окна, казалось, были созданы для того, чтобы наружу не вышло ничего лишнего. Уютная, манящая атмосфера, стены, заставленные книгами, пламя в каждом камине, и дым, извергающийся из труб в туманную тьму.
    Изредка по извилистой дороге за парадными воротами проезжала машина, фары выхватывали из темноты царственный фасад старинного здания - горгульи, тяжелые арки над окнами, блестящие дверные молотки у массивных парадных дверей.
    Мне всегда нравились старинные просторные европейские дома, неудивительно, что они приманивают призраки мертвых.
    Луи внезапно сел, огляделся и поспешно стряхнул траву с пиджака. Он, естественно, проспал несколько часов на груди ветров, если можно так выразиться, и в тех местах, где я устраивал короткую передышку в ожидании, пока повернется Земля.
    - Где мы? - прошептал он со смутным налетом тревоги.
    - Обитель Таламаски под Лондоном, - ответил я. Я лежал в траве, обхватив голову руками. Свет в мансарде. Свет в помещениях второго этажа. Я думал - как будет веселее?
    - Что мы здесь делаем?
    - Авантюра, я же объяснил.
    - Подожди минуту. Ты же не собираешься туда входить.
    - Почему? У них в подвале дневник Клодии и картина Мариуса в придачу. Ты и сам это знаешь. Джесс же тебе рассказывала.
    - Ну и что ты намерен сделать? Ворваться внутрь и рыться в подвале, пока не найдешь то, что тебе нужно?
    Я засмеялся.
    - Нет, это будет не слишком-то весело, правда? Это отчаянно тоскливое занятие. К тому же дневник мне не особенно нужен. Дневник они могут оставить себе. Он принадлежал Клодии. Я хочу поговорить с одним из них, с Дэвидом Тальботом, он их начальник. Понимаешь, это единственные смертные в мире, которые в нас верят.
    Почувствовав укол внутренней боли, я приказал себе не обращать на него внимания - сейчас будет весело.
    Сперва он был слишком шокирован, чтобы отвечать. Я и не представлял себе, что это будет настолько восхитительно.
    - Ты, должно быть, шутишь, - сказал он, приходя в буйное негодование. - Лестат, оставь этих людей в покое. Они считают, что Джесс умерла. Они получили письмо от членов ее семьи.
    - Естественно. И я не стану выводить их из заблуждения в том, что касается этой мрачной новости. Зачем? Но меня завораживает тот, старый, Дэвид Тальбот, который приезжал на концерт. Полагаю, мне хочется узнать... Но что толку болтать? Пора войти и все выяснить.
    - Лестат!
    - Луи! - сказал я, передразнивая его тон. Я поднялся и помог ему встать - не то чтобы он нуждался в моей помощи, но он сидел на земле, бросал на меня взгляды, упрямился, пытался сообразить, как меня удержать, и все это было абсолютно пустой тратой времени.
    - Лестат, Мариус придет в ярость, если ты это сделаешь! - серьезно воскликнул он, и черты его лица обострились, ярче обозначились прекрасные высокие скулы и темные испытующие зеленые глаза. - Правило первостепенной важности гласит...
    - Луи, я не могу устоять против такого искушения!
    Он схватил меня за руку.
    - А как же Маарет? Ведь они - друзья Джесс!
    - И что она сделает? Пришлет Мекаре проломить мою голову, как яичную скорлупу?
    - С тобой действительно никакого терпения не хватит! - сказал он. - Ты вообще хоть чему-нибудь научился?
    - Ты идешь со мной или нет?
    - Ты в этот дом не войдешь.
    - Видишь вот то окно наверху? - Я зацепил его за талию. Теперь ему от меня не вырваться. - В той комнате сидит Дэвид Тальбот. Он уже час пишет свой дневник. Он глубоко обеспокоен. Ему неизвестно, что с нами произошло. Он знает, что что-то случилось, но ему в жизни не догадаться, что именно. Так вот, мы сейчас проникнем в соседнюю спальню через то маленькое окно слева.
    Он издал последний слабый возглас протеста, но я сосредоточился на окне, стараясь зрительно представить себе замок. Сколько до него футов? Спазм - и высоко над нами распахнулось стеклянное прямоугольное окно. Он тоже это заметил, и, пока он стоял, лишившись дара речи, я сжал его покрепче и поднялся в воздух.
    Через секунду мы оказались в центре комнаты. Маленькая спальня в елизаветинском стиле, отделанная темным деревом, красивая мебель того же периода и шипящий камин.
    Луи был в ярости. Он сверкал глазами, быстрыми, гневными жестами расправляя одежду. Комната мне понравилась: книги Дэвида Тальбота, его кровать...
    И сам Дэвид Тальбот с широко открытыми глазами за полуоткрытой дверью в кабинет, сидящий за письменным столом при свете лампы с зеленым абажуром. На нем был красивый серый шелковый смокинг, стянутый в поясе. В пальцах зажата ручка. Он застыл, словно лесное животное, почуявшее хищника, перед неизбежной попыткой убежать.
    Ах, как это мило!
    Я рассмотрел его получше: темные седые волосы, чистые черные глаза, прекрасно очерченное лицо, очень выразительное, теплое. В нем ясно читался ум. Очень похоже на то, что описывали Джесс и Хайман.
    Я прошел в кабинет.
    - Вы уж меня простите, - сказал я. - Надо было постучать в парадную дверь. Но я не хотел афишировать нашу встречу. Вы, конечно, меня знаете.
    Молчание.
    Я взглянул на стол. Папки с нашими делами, аккуратные картонные папки со знакомыми именами и названиями: "Театр вампиров", "Арман", "Бенджамин-Дьявол". И "Джесс".
    Джесс. Рядом с папкой лежало письмо от тети Джесс, Маарет. В письме говорилось, что Джесс умерла.
    Я ждал, раздумывая, стоит ли заставлять его первым завести разговор. Но такую игру я никогда не любил. Он напряженно рассматривал меня, бесконечно более напряженно, чем я. Он фиксировал меня в памяти, используя испытанные приемы, чтобы позже вспомнить все подробности невзирая на шок, вызванный подобным событием.
    Высокий, не толстый, но и не худой. Хорошо сложен. Большие ладони, очень красивой формы. И очень ухоженные к тому же. Настоящий британской джентльмен, любитель твида и темного дерева, чая и сырости, тенистого парка и приятной атмосферы этого дома.
    Возраст - около шестидесяти пяти. Отличный возраст. Он знает то, о чем молодые люди и помыслить не могут. Современный эквивалент возраста Мариуса в древние века. Для двадцатого века - совсем не старый.
    Луи все еще находился в соседней комнате, но он знал, что Луи рядом. Он бросил взгляд на дверь. Потом - снова на меня.
    Он поднялся и застал меня врасплох. Он протянул руку.
    - Рад с вами познакомиться, - сказал он.
    Я рассмеялся. Я принял его руку, твердо и вежливо пожал ее, следя за реакцией, отметив его изумление при открытии, насколько холодна моя плоть, насколько она безжизненна в любом смысле слова.
    Я его довольно сильно испугал. Но при этом он испытывал огромное любопытство, огромный интерес.
    Потом он очень любезно и очень вежливо произнес:
    - Джесс не умерла, не так ли?
    Потрясающе, во что британцы превратили язык, все эти нюансы вежливости. Несомненно, величайшие дипломаты в мире. Я подумал, какие же у них гангстеры. Но он так горевал по Джесс, а кто я такой, чтобы пренебрегать чужим горем?
    Я торжественно посмотрел на него.
    - О нет, - сказал я. - Не стоит заблуждаться. Джесс умерла. - Я твердо выдержал его взгляд, он прекрасно меня понял. - Забудьте о Джесс, - добавил я.
    Он слегка кивнул, на секунду отведя глаза, но потом опять посмотрел на меня с прежним любопытством.
    Я сделал небольшой круг по центру комнаты. Увидел в тени Луи, прислонившегося к камину в спальне, - он поглядывал на меня с неописуемым презрением и осуждением. Но сейчас было не время смеяться. Я думал о словах Хаймана.
    - У меня к вам вопрос, - сказал я.
    - Слушаю вас.
    - Я здесь. Под вашей крышей. Предположим, когда встанет солнце, я спущусь к вам в подвал. Там я перейду в бессознательное состояние. Сами знаете. - Я сделал небрежный жест. - Что бы вы сделали? Убили бы меня во сне?
    На раздумья ему не понадобилось и двух секунд.
    - Нет.
    - Но вы знаете, кто я. У вас нет ни малейшего сомнения в этом, правда? Почему же вы бы меня не убили?
    - По многим причинам, - сказал он. - Я бы хотел узнать о вас побольше. Поговорить с вами. Нет, я не стал бы вас убивать. Ни за что на свете.
    Я пригляделся к нему, он говорил чистую правду. Он не продумывал деталей, но он счел бы мое убийство пугающим проявлением черствости и неуважения - убийство такого таинственного и старого существа.
    - Да, именно так, - с легкой улыбкой заметил он. Телепат. Однако не особенно сильный. Только поверхностные мысли.
    - Вы уверены? - Тот же на удивление вежливый тон.
    - Второй вопрос, - сказал я.
    - Прошу. - Теперь он был по-настоящему заинтригован. Страх полностью растаял.
    - Вы хотите получить Темный Дар? Сами знаете, что это означает. Стать одним из нас. - Краем глаза я видел, как Луи трясет головой. Потом он повернулся ко мне спиной. - Я не говорю, что когда-нибудь вы от меня его получите. Скорее всего, нет. Но вы хотите? Если бы я согласился, вы бы его приняли.
    - Нет.
    - Не верю.
    - Я бы его не принял даже через миллион лет. Бог свидетель - нет.
    - О чем вы? Вы же не верите в Бога!
    - Просто выражение. Но оно очень точно отражает мои чувства.
    Я улыбнулся. Какое приветливое, настороженное лицо. У меня же энергия била через край, кровь с новой силой текла по венам, интересно, ему это заметно, стал ли я меньше похож на монстра? Проявляются ли во мне те небольшие человеческие признаки, которые я замечал в остальных в момент оживления или задумчивости?
    - Вряд ли вам понадобится миллион лет, чтобы передумать, - ответил я. - Вам вообще недолго осталось. Раз уж мы об этом заговорили.
    - Я никогда не передумаю, - возразил он. И очень искренне улыбнулся. В пальцах он держал ручку. Он бессознательно и нервно поиграл ей, но потом успокоился.
    - Я вам не верю, - сказал я. Я огляделся: маленькая голландская картина в лакированной раме - дом на канале в Амстердаме. Я посмотрел на покрытое инеем окно. Снаружи, в ночи, ничего не видно. Мне внезапно стало грустно, но совсем не так грустно, как раньше. Я просто признался себе в горьком одиночестве, которое привело меня сюда, в необходимости оказаться в его комнатке и почувствовать на себе его взгляд, услышать, что он знает, кто я такой.
    Тени сгущались. Я не мог произнести ни слова.
    - Да, - застенчиво произнес он за моей спиной. - Я знаю, кто вы такой.
    Я обернулся и посмотрел на него. Неожиданно я чуть не заплакал. Из-за тепла, из-за запаха человеческих вещей, из-за того, что передо мной у письменного стола стоит живой человек. Я сглотнул. Я не собираюсь ронять свое достоинство, это глупо.
    - Это просто загадка, - сказал я. Вы бы меня не убили. Но и таким, как я, не стали бы.
    - Правильно.
    - Нет. Я вам не верю, - повторил я.
    На его лицо набежала тень, довольно занятная тень. Он боялся, что я замечу в нем некую слабость, неведомую ему самому.
    Я протянул руку к его ручке.
    - Позвольте? И листок бумаги, пожалуйста.
    Он незамедлительно передал мне то, о чем я просил. Я сел за стол в его кресло. Безупречная подборка - пресс-папье, небольшой кожаный цилиндр, где он держал ручки, даже картонные папки. Безупречная, как он сам, - вот он, стоит и смотрит, как я пишу.
    - Это телефонный номер, - сказал я и вложил бумагу в его руку. - Это номер в Париже, номер моего поверенного, которому я известен под настоящим именем, Лестат де Лионкур, - думаю, оно фигурирует в ваших записях? Конечно, он не знает обо мне того, что знаете вы. Но он может меня найти. Или, наверное, более точно будет сказать, что я поддерживаю с ним связь.
    Он ничего не сказал, но посмотрел на бумагу и зафиксировал номер в памяти.
    - Оставьте себе, - сказал я. - Когда передумаете, когда захотите стать бессмертным, когда захотите признаться мне в этом, позвоните. И я вернусь.
    Он было запротестовал. Я жестом призвал его к молчанию.
    - Кто знает, что может случиться. - Я откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. - Вы можете обнаружить, что смертельно больны, можете остаться инвалидом в результате неудачного падения. У вас могут попросту начаться ночные кошмары, связанные со смертью, о том, что вы станете никем и ничем. Какая разница? Когда решите, что вам нужно то, что есть у меня, позвоните. И пожалуйста, запомните: я ничего не обещаю. Может быть, я никогда этого не сделаю. Я говорю лишь, что когда вы почувствуете в этом необходимость, тогда и начнется диалог.
    - Но он уже начался.
    - Нет, не начался.
    - Вы думаете, что не вернетесь? - спросил он. - А я полагаю, что вернетесь, даже если я и не позвоню.
    Еще одна неожиданность. Укол унижения. Я невольно улыбнулся. Очень интересный человек.
    - Ах ты среброусый британский ублюдок! Да как ты смеешь так снисходительно со мной разговаривать? Может быть, стоит убить тебя на месте?
    Это его потрясло окончательно. Он был ошеломлен. Неплохо это скрывал, но я все видел. И я знал, каким страшным умею выглядеть, особенно когда улыбаюсь.
    Он на удивление быстро пришел в себя, сложил листок с номером телефона и сунул себе в карман.
    - Пожалуйста, примите мои извинения, - сказал он. - Я хотел сказать, что надеюсь на ваше возвращение.
    - Позвоните, - ответил я. Мы долго смотрели друг на друга, потом я одарил его очередной улыбочкой и встал, чтобы удалиться. И взглянул на стол. - Почему у меня нет собственного досье? - спросил я.
    Его лицо на секунду лишилось всякого выражения, но он чудом снова пришел в себя.
    - Но у вас же есть книга! - Он указал на "Вампира Лестата" на полке.
    - Ах да, верно. Ну, спасибо, что напомнили. - Я заколебался. - Но, видите ли, я считаю, что у меня должно быть свое досье.
    - Я с вами согласен. Я немедленно заведу его. Это всегда был... просто вопрос времени.
    Я тихо засмеялся, сам того не желая. Он был таким любезным. Я сделал легкий прощальный поклон, и он грациозно ответил мне тем же.
    И я на полной скорости - то есть очень быстро - промелькнул мимо него, схватил Луи, покинул дом через окно и полетел высоко над землей, пока не опустился на пустынной дороге, ведущей в Лондон.
    Здесь было темнее и холоднее, луна скрывалась за дубами, мне это нравилось. Я любил кромешную тьму! Я засунул руки в карманы и смотрел на тусклый далекий ореол света, парящий над Лондоном, и смеялся про себя с непреодолимым ликованием.
    - О, все вышло отлично! Идеально! - говорил я, потирая руки. Я сжал ладони Луи, которые оказались холоднее моих.
    Выражение лица Луи привело меня в полный восторг. Надвигалась настоящая истерика.
    - Ты ублюдок, ты знаешь это? - воскликнул он. - Как ты мог поступить таким образом с ни в чем не повинным человеком? Ты дьявол, Лестат! Тебя следует замуровать в темнице!..
    - Ох, да прекрати же, Луи, - прервал я его, не в силах сдержать смех. - Чего ты от меня ждал? К тому же этот человек изучает сверхъестественные явления. У него не начнется буйное помешательство. Чего вы все от меня ждете? - Я положил руку ему на плечо.
    - Ладно, пойдем в Лондон. Путь неблизкий, но еще рано. Я никогда не был в Лондоне. Представляешь? Я хочу посмотреть Вест-Энд, Мэйфейр и Тауэр, да, мы непременно пойдем в Тауэр. И я хочу найти в Лондоне жертву. Идем.
    - Лестат, это не шутки. Мариус придет в бешенство. Все будут в ярости!
    Мое настроение становилось все более буйным. Мы быстро направились по дороге. Как же здорово было идти пешком! Ходьбу ничем не заменишь, обычную ходьбу, когда чувствуешь землю под ногами и сладкий запах, доносящийся из рассеявшихся в темноте труб, и влажный холодный аромат глубокой зимы в местных лесах. Все это очень приятно. И мы раздобудем для Луи приличное пальто с меховым воротником, чтобы ему стало так же тепло, как и мне.
    - Ты слышишь, что я говорю? - повторял он. - Ты действительно ничему не научился, не так ли? Ты стал еще неисправимое, чем раньше!
    Меня опять охватил безудержный припадок смеха.
    Потом, протрезвев, я вспомнил лицо Дэвида Тальбота и тот момент, когда он бросил мне вызов. Что ж, может, он и прав. Я вернусь. А кто сказал, что я не смогу вернуться и поговорить с ним, если мне захочется? Кто? Но я все-таки должен дать ему время поразмыслить над телефонным номером и постепенно расстаться с самообладанием
    Ко мне неожиданно вернулись горечь и вялая грусть, грозившие затмить мою маленькую победу. Но я не впустил их. Слишком красивая стояла ночь. А обличительные речи Луи становились все более пылкими и забавными
    - Ты настоящий дьявол, Лестат! Вот кто ты на самом деле! Ты - сам дьявол!
    - Да, знаю, - ответил я, наслаждаясь тем, что гнев наполняет его жизнью. - Я люблю, когда ты так говоришь, Луи. Мне просто необходимо, чтобы ты так говорил. Наверное, никто на всем свете не сумеет сказать это так, как ты. Ну же, повтори. Я - настоящий дьявол. Расскажи мне, какой я плохой. От таких слов мне становится так хорошо!

                       

        www.alisavamp.narod.ru